Первая встреча
Тридцать лет назад именно в эти дни она начала играть свою первую роль в "Ленкоме" в спектакле "Тиль". Именно в этом театре мы впервые и встретились весной 1974 года.
Спускаясь со сцены после репетиции "Тиля", я столкнулся с необыкновенно скромной и еще довольно юной особой, которая бережно несла две электрогитары. Остановилась и, пропуская меня, с ужасно стеснительной улыбкой и восторженными заоблачными глазами сказала мне, совершенно незнакомому человеку, простое, но очень душевное "здравствуйте". "Здравствуйте", - машинально ответил я и, как ни в чем не бывало, прошел мимо. Только и подумал: "Вот еще одна поклонница и помощница у "Аракса" и... у Шаха - главного нашего рок-человека". (Так мы сокращали до удобно произносимого слова фамилию лидера рок-группы "Аракс" Юрия Шахназарова.) Помощницу ту я принял не то за театральную уборщицу, не то за кроткую костюмершу, помогающую музыкантам убирать со сцены инструменты после репетиции. Уж больно неброско и даже бедно была она одета в какое-то длинное блеклое платье, которое, впрочем, очень соответствовало моде того времени.
...Захожу как-то в комнатку, где репетировал "Аракс". Захожу, а там вовсю пьют пиво. И с ними та самая "уборщица", что помогала носить гитары. Знакомят. Говорят: "Это Инна". Представляют меня: "Наш поэт. Авангардист!" А она: "Да-а-а??? Ух ты!!!" Ну и глаза на все лицо сделала. Представляя меня, Шах неожиданно предложил, чтобы я зачитал свою поэму "Стриптиз", после декламирования которой, как прокомментировал Шах, "все студенты вываливаются" из окон в главном здании МГУ... Неожиданно Инна сказала: "А у нас, когда мы были студентками, тоже был... свой стриптиз. Мы с девчонками в общежитии, когда веселились, дурачились и сходили с ума... на столах... задирая платья по самое некуда!!!"
Только через час до меня, зеленого авангардиста, начало доходить, кто такая эта Инна на самом деле! А окончательно все понял, когда к нам подключился наш новый приятель - Коля Карачинец. Так мы его звали между собой. "Аракс" тогда помогал ему играть поющего "Тиля", и он от нас, было время, не вылезал. С того дня я стал здороваться с Чуриковой только с благоговением и только на "вы".
Чурикова и до "Ленкома" была "звездой". "Звездой" кино. Однако Чурикова во всех отношениях стала Чуриковой - рискну сделать такой вывод - только в "Ленкоме", ибо только театр по-настоящему делает актрису актрисой, проверяя ее на целостность игры от начала и до конца пьесы, ибо в театре нельзя сыграть роль, как в кино, по частям...
...Кстати, то бедное блеклое платье, в котором я ее увидел впервые, оказалось одеянием Неле, в которую она всякий раз перевоплощалась, выходя на сцену в спектакле "Тиль"... А здоровалась Чурикова, как потом выяснилось, так стеснительно и восторженно со всеми...
Четверть века спустя
Частые встречи и разговоры в 74-м, 75-м, 76-м и 77-м... сменились полосой сплошного невидения. И вот, как говорится, 25 лет спустя мы встретились вновь. У меня к ней было срочное дело, да и просто хотелось узнать: чем она жила все эти годы, что нового?
Просто я хорошо осознаю, что без этой земли, без этого зыка, без этого воздуха я ничто!
- Да что? Живем, работаем, играем... Вот Глеб снял гениальный фильм. Магическое действие производит его картина. Говорю это не потому, что я его жена. Нет. Я во многих его картинах снималась, но эта - лучшая. Как хорошо, что она появилась! А то искусство у нас... какое-то суетливое стало. Большинство суетятся перед зрителем так, как будто на рынке подыгрывают клиенту. Ни достоинства, ни простоты. Ни лучезарности. Ничего. Сплошная суета и демонстрация денег: у кого громче по деньгам! Не по искусству. По деньгам! Bсe какая-то, понимаете, хрень. Когда-то ходили под начальством, а теперь - под рублем...
- Что еще хуже, по-моему...
- Хуже. Потому что талантливые сидят - ничего не делают. А те, кто умеет толкаться, - снимают. Да вы сами посмотрите на все. Неужели вы не видите, как во всем подражают. Подражают! Суетливое кино. Слова - заимствованные. Музыка - заимствованная. Изображение - заимствованное. Не успели оглянуться, а уже и у нашей молодежи... клиповое сознание.
Пустая и страшная одинаковость. Высший стандарт пустоты! И все быстренько, быстренько, быстренько так. Когда я вижу американское кино... хорошее, когда я вижу в нем паузу, я не верю своим глазам, я думаю: "Боже! Как? Это - не англичане? А-а-ах... Неужели американцы? Значит, есть у них еще хорошие режиссеры, а не только те, у которых все бегают-бегают, все время чего-то взрывают, убивают одного за одним; думать ни о чем не надо, погружаться в себя не надо, все заранее ясно". И еще думаю: "Может быть, это только нам показывают такие дурные фильмы, а в Америке их не показывают?!"
- Однако ведь есть еще то, про что говорят: русская душа! Это ж не просто говорят, - неожиданно произносит Инна.
- А вы это чувствуете?
- Конечно, чувствую. Я свою принадлежность к этой земле чувствую абсолютно. Я отсюда выросла. Я дерево, выросшее из этой земли. Или цветок. Или кустик. Я этого точно не знаю. Но я знаю точно, что я из этой земли...
Я себя чувствую очень русским человеком. Но я не кичусь этим, как это у нас делают некоторые патриотические группы. Просто я хорошо осознаю, что без этой земли, без этого языка, без этого воздуха я ничто! Я могу петь только нашу песню. Я только здесь могу быть актрисой. Иначе... Вот уехала Лена Соловей в Америку. Она там... хорошая бабушка. Но она больше не актриса. А какая "звезда" была! Потому что русская актриса только русским языком дышит...
Русская душа... Я вот часто, когда дома, сама себе пою. Есть песни, которые ко мне как бы "прилипают", как бы сами во мне поются. Особенно нравится мне сейчас Земфира. Бывает, целый день хожу и пою ее. Она мне меня напоминает... У нее, конечно, есть недостатки, но у нее нет вот таких жутких слов, как: "Отказала мне два раза. Вот какая ты зараза..." Мне кажется, это пошло! У многих поющих девушек жуткий, непристойный, унижающий женщину вид. Многие девушки, когда поют, больше стремятся демонстрировать свои женские прелести, а не свою песню или голос. Земфира же живет своей песней. Она очень точно, очень страстно, израненно передает свое поколение. У нее душа, израненная временем... нашим безумным временем.
Сто граммов кофейных подушечек
- А вы помните, как вы впервые пришли в "Ленком", как вы волновались, начиная первые репетиции "Тиля"? Вы и до сих пор каждый раз волнуетесь, когда начинаете репетировать что-то новое?
- Волнуюсь. Иногда даже до беспамятства!
- И ноги трясутся?
- Ну... не знаю. Ноги - нет. Да и вообще меня не трясет вот так (стоя, показывает дерганье из стороны в сторону. - Авт.). Но что-то внутри, конечно, происходит. Может, какая-то внутренняя дрожь есть, напряжение какое-то, неуверенность даже, пока не почувствую, что все начинаю делать не задумываясь, будто все это именно со мной происходит, и не когда-то, а сейчас. И вот от этого, насколько оно сейчас, все и зависит! Как только это произошло, - все, я вошла в роль.
- А в детстве вам кем хотелось быть? Сразу актрисой?
- Наверное, все-таки сразу актрисой... Потому что еще маленькой девочкой я себе фантазировала какую-то жизнь. Все время бродила в одиночестве. С игрушками играть не любила. Может быть, потому, что их не было. Бедно мы жили. Моя мама была научным сотрудником и выращивала какие-то цветы, злаки. У нас в Чашникове (мы с ней жили под Москвой, по ленинградке) был какой-то барак, какое-то одноэтажное деревянное здание. Вот там мое такое босоногое детство было. Вот там я долгие часы проводила в совершенном своем одиночестве. Там я фантазировала себе какую-то другую жизнь. А вокруг все засеяно было мамиными цветами.
И еще настоящие были соседи. Жил там какой-то, как мне казалось, необыкновенный сапожник. Было у нас две комнатки, печка. А по соседству жил этот сапожник, которому я все время приносила мелочь. Насобираю по монетке в копилку и иду к нему. Он отсчитает мне рубль пять еще на те, на сталинские деньги, и я с ними бегу в магазин. Столько стоили сто граммов кофейных подушечек. А в них была какая-то удивительно вкусная молочная начинка. И вот, когда заворачивали эти мои сто граммов в маленький кулечек, счастливей меня человека не было!
Так я дожила до первого класса. В одном помещении учились сразу 1-й и 3-й. Кажется, по четыре парты - каждому классу. Со 2-го учиться стала в Москве.
"Я арестована работой"
- Во многом формировала меня литература. Но формировали меня и лучшие люди театра, и, как это ни покажется странным, разъевшиеся на культуре начальники. Не вникая в то, как и чем я живу, они махом решали за меня, что я должна делать. А потом спрашивали: "Откуда у нас берутся инакомыслящие?" Да они сами авторы нашего инакомыслия. Они сами своим подходом толкали на инакомыслие даже таких, как я, у которой репрессированных в семье не было. Помню, как в запрещенные годы, возвращаясь из западных гастролей, в коробке с конфетами везла Ахматову - "Реквием" и не изданные у нас "Четки". Очень любила читать. Чтение когда-то было единственной моей отдушиной. Теперь я читаю редко. Но это не означает, что я разлюбила чтение. Просто... теперь у меня почти каждый день спектакль. А чтобы играть, я целый день ничего не должна делать. Ни-че-го. И знаете почему? После каждого спектакля физически чувствую такую слабость, словно сутки пахала. Поэтому обязательно должна прийти в себя и набраться сил. Одним словом, я арестована работой! Какое уж тут чтение...
...По-прежнему безумно люблю слушать и напевать Утесова, - говорит Инна и начинает тихим своим пением повторять все залихватские повороты утесовской песенки "У меня есть тоже патефончик..." Однако стать тем, кем я стала, мне помог именно Глеб Панфилов. Он меня, можно сказать, родил, воспитал и вывел в люди.
Между жизнью и смертью
- Я много думаю. Я очень люблю жизнь, хотя понимаю, что это - временная величина... Боюсь ли я смерти? С некоторых пор я приучаю себя к мысли, что это должно быть... Но тем не менее в любой ситуации, если она случается, например, с мамой, с ее здоровьем, или с моими близкими, у меня возникает испуг. И насчет себя - тоже испуг. Я очень часто думаю об этом. У меня работа такая. Все измеряется этим. Все идет по грани между жизнью и смертью. Это не вечно мучающая меня мысль, но как-то она во мне все время присутствует.
Вот дорогая Сарра моя из чеховского "Иванова". Ведь ей совсем немного лет, а перед ней - неминуемая гибель. Когда я ее играла, мне сны снились... Особенно два сна запомнились. Первый сон. Стою я в очереди, а очередь эта - на умирание. Стоят три кровати. На двух уже умирать начали, а я в очереди на третью, но на ней лежит какая-то бабушка и умирать не собирается. Как в больнице лежит: встанет, походит и опять ляжет. А я в очереди на ее место. И дождаться не могу, когда же и она начнет умирать. И вот наконец она умерла. Только ее вынесли - я мигом на ее место. И так мне хорошо стало. Такое сразу облегчение...
Второй сон еще ужаснее. Пришла я в театр, а он пустой. Пришла и захотела сесть в кресло. Но как только я попыталась сесть, кресло превратилось в крест. Я - на другое. И оно стало крестом. Я - на третье, четвертое, пятое... И все кресла стали крестами. Я заметалась. Выскочила на улицу. Но куда ни ступлю, вырастает крест. Я побежала. И вся земля начала прорастать крестами. Меня охватил ужас: вся земля была в крестах. А под ними повсюду лежали ушедшие люди, и я словно наступала на них... И это был такой ужас. Эти сны снились мне, когда я играла Сарру. Я играла, как она умирает, как она, неизлечимо больная, мучительно медленно страдает и с каждым шагом своим неотвратимо уже движется к смерти. И я тоже раз за разом думала об этом. Потому что человек уходит... Человек держится за жизнь, но человек уходит, потому что он безнадежно болен. И вот в снах я переживала все это: "Что такое безнадежная болезнь? Что такое смерть? И почему вместе со всем этим такое яростное желание держаться за жизнь?" Моя Сарра постоянно заставляла меня об этом думать. А вот Филумена Мартурано моя из "Города миллионеров" не заставляет меня думать об этом, потому что она другой человек. Человек здоровый. И прежде всего внутренне здоровый. И все это - жизнь! И все это - смерть!
Хочется верить...
А мне все-таки очень хочется верить, что там, после смерти, что-то есть. Жизнь настолько коротка, что я буквально чувствую, как она несется, и... с активным ускорением. А сколько жизней уже прошло, промчалось через мою жизнь! Жизнь Фаины Георгиевны Раневской. Жизнь Анатолия Васильевича Эфроса. Жизнь Татьяны Ивановны Пельтцер. Жизнь Евгения Павловича Леонова. Жизнь Володи Высоцкого. Жизнь Гриши Горина. Жизнь Ларионова, совсем недавно ушедшего от нас Севочки...
Наконец, жизнь бесконечно дорогой мне Софьи Абрамовны Швейцер. И я по ней очень тоскую. Мне ее очень не хватает. Она так сердечно, так искренне ко мне относилась, что мне теперь ее не хватает, как, может быть, человеку, лишившемуся зрения, не хватает глаз. Я чувствую себя перед нею в долгу, потому что не ответила ей тем же. Все я на бегу. Все переносила на потом. И вот... дооткладывалась. Этому нет и не будет уже прощения! Она болела. Я приходила к ней. Но надо было быть с нею чаще. Ведь жили-то мы в одном доме. Когда я заходила к ней, она радовалась мне, как, быть может, никто. Это было по-другому, чем мама, но она тоже была очень родная. А Танюшка Пельтцер... Как до слез хорошо она ко мне относилась! Вот масштабный человек...
...Я смотрю и не верю, что это та самая девочка Инна. Измученное жизнью лицо. Лицо актрисы, истерзанной жизнями тех, кого она так страстно играла. Вот что значит раз за разом жить чужими переживаниями, раз за разом расшатывая свои нервы: от слез к веселью, от радости к горю.
Она, актриса с именем Инна Чурикова, верна театру жизни. Она - не игра в искусство. Она - сама искусство.