Смычок Башмета течет рекой времен, вспоминая усопших друзей, любимых, родных, близких, лучшие картины жизни прошлой, страшные моменты жизни нынешней, прощаясь, обвиняя и прощая. Какие слова поет хор в поэме? Мужские голоса перечисляют имена "Гиви, Тито, Ира, Резо, Темо, Авет [Тертерян], Альфред [Шнитке]..." Похоже на скупые причитания мужчины, пережившего друзей, прожившего долгую жизнь, знавшего чудные времена и имевшего несчастье лицезреть эпоху жестоких перемен. Женские голоса выводят слова припева ритуальных грузинских песен. Похоже на молитву.
В конце прошлой недели эти неземной красоты мелодии можно было услышать не на концерте, а в Театре киноактера на Поварской. Здесь усилиями продюсеров Media RePublic прошли гастроли тбилисского Театра имени Руставели и состоялась мировая премьера "Стикса" - спектакля Роберта Стуруа по сочинению его старинного друга Гии Канчели. Событие для Москвы долгожданное, как-то раз было даже заявлено фестивалем "Театр звука", но организаторы не смогли осилить привоз финансово; говорили, Канчели тогда умолял сделать "что-нибудь". Наконец-то свершилось.
Жанр произведения, созданного Стуруа, не пантомима, и никак не танец - это образный ряд, навеянный эпохой последних потрясений. Стуруа не раз говорил о том, что пора бы осмыслить пережитые Грузией испытания. Медитативный характер музыки Канчели плавно перетек в эстетику спектакля-притчи, но если он и молитва, то полная сдержанного усилием воли отчаяния. Когда безысходность столь велика, нет слов, чтобы ее выразить, наступает афазия. За немыми образами "Стикса" Стуруа, с виду такими невзрачными и будничными, на самом деле скрыта патетика высочайшего трагизма.
Бессловесное действо "Стикса" выстроено нехитрым способом. Вначале мы видим длинный ряд стульев, стоящих у задней стены, потом сидящие на них люди выстраивают стулья в шеренгу. Зал ожидания превращается в очередь, реку людских судеб. Само пребывание людей в эпоху выживания, земля, ставшая пограничной зоной между жизнью и смертью, для Стуруа и есть Стикс - мир живых, призрачно переливающийся в мир мертвых.
Звучит нежнейший киномотив, выходит господин в шляпе и с тростью (Гия Лежава), обликом напоминающий Феллини. В следующем образе он становится символом художника, творца, режиссера-демиурга. Все присутствующие ложатся на землю, и лишь одна тоненькая девушка (Иамзе Сухиташвили) мечется, вьется меж ними птицей, но под громогласный аккорд подчиняется властному взмаху трости "режиссера", падает на пол. О чем рефлектирует создатель спектакля - не о величайшей ли труппе актеров своего театра конца восьмидесятых, безжалостно растерзанной временем. Или о том, как пеклись о молодых актерах заново набранной труппы, не давали им выходить из театра во время уличных боев.
А вот Мужчина (Заза Папуашвили) жарит яичницу на газовой плитке, ест, разнося по сцене вкусный запах пищи, а в следующий миг газ со свистом идет из духовки, и все вновь трупами лежат на сцене. О чем воспоминание? Не о том ли, как в тбилисских домах люди обогревались конфорками и как из-за перебоев в подаче газа массово отравлялись?
Образы, плывущие по водам Стикса, мрачны. В миг, когда лучи света, освещающие людей, устремляются вверх на колосники, обнажается множество переплетенных друг с другом мостков и переходов. Кажется, земные просьбы затерялись где-то в заоблачной бюрократии, не достигли адресата.
В финале же на авансцене остаются двое. Мужчина и женщина в белом застывают друг перед другом, но она не смотрит на него, она по-прежнему смотрит вдаль. Все просто даже в этом страшнейшем из миров, и, возможно, в преодолении отчуждения между этими двумя - залог надежды на спасение в будущем.