Из Освенцима репортаж корреспондента "СОЮЗа".
Аuschwitz-I
Я стою перед входными воротами в концлагерь Аuschwitz. Полосатый шлагбаум поднят вверх, к небу. Над ним - отлитый из черного чугуна лозунг на немецком: "Работа делает свободным". Аккуратный одноэтажный дом из красного кирпича. Это потом я узнаю, что аккуратный дом не что иное, как блок начальника лагеря. Что толстая береза, лениво покачивающая тонкими ветками, сохранилась еще с 1940 года. Что полосатый шлагбаум поднимался к небу каждый день, чтобы через единственные ворота пропускать на работу около десяти тысяч узников. А пока, если смотреть прямо и не замечать серые бетонные столбы с колючей проволокой, мне кажется, что я в польской деревушке. Пыльная дорога с застрявшими в ней навеки булыжниками. Черные пустые окна двухэтажных кирпичных домов. Зеленая заиндевелая трава. Голубое небо. Яркое солнце. Ледяная тишина. Музей Аuschwitz открыт для посетителей.
Начальник исторического отдела музея, доктор истории Франтишек Пипер говорит, что в прошлом году в музее побывали 370 тысяч иностранцев, из них 60 тысяч приехали из США. Русские посетители здесь редкость. В основном приезжают немцы, поляки, евреи, американцы. Приезжают понять. Увидеть. Вспомнить.
- То, что мы видим, сохранилось с того времени, - говорит экскурсовод. - Сохранились вокруг сторожевые вышки, здание у входа, двадцать восемь блоков, в которых жили заключенные. Здесь были посажены деревья. Аuschwitz-I был предназначен для 10 тысяч мужчин, на самом деле здесь бывало до 18 тысяч.
- Пока был способен работать, мог жить, - продолжает она. - Если не годился к работе - убивали.
У этой стены с 41-го года каждое утро играл оркестр. В любую погоду музыканты играли марш, под который пересчитывали людей. Музыка спасала жизнь. Оркестрантов (120 человек) отправляли на облегченные работы, иногда неплохо кормили. По вечерам и в выходные тот же самый оркестр играл на эсесовских дансингах. Играли Шопена, Бетховена, Штрауса...
- Представьте себе, - говорит гид, - вот уже приехал поезд. Вагоны еще закрыты, на платформе еще остались чьи-то вещи, которые грузят в машину и отвозят на склады. Там все чистится, переупаковывается, сортируется, и все, что можно использовать, продается в Германии.
По стертым ступенькам поднимаюсь в блок номер "шестнадцать". У входной двери - стеклянный фонарь (такие сейчас стоят в парках, на дачах). На стене строгим трафаретом отметина "16 BLOCK". Первый этаж, большой пустой зал. Пол, выкрашенный серой краской. Печь, выложенная нежно-зеленой изразцовой плиткой. Я послушно иду за гидом, которая привычным жестом показывая то одну, то другую фотографию, не перестает сыпать цифрами и фактами.
В гулком зале слышится немецкая речь. Экскурсовод рассказывает что-то группе школьников из Германии. Девушка с пирсингом пристально вглядывается в черно-белую фотографию четырнадцатилетней узницы. Мальчик в широких штанах сосредоточенно набирает сообщение на мобильнике.
- Как реагирует новое поколение, - спрашиваю у нашего экскурсовода, - для них это обычный музей или нечто большее?
- В каждой группе есть те, кто плачет при виде всего этого. Мне трудно сказать, кто больше плачет - поляки, немцы, евреи... Есть те, кому совсем безразлично, это для них просто экскурсия. В основном для молодежи - это история.
Трагическая история, поэтому мы стараемся сделать так, чтобы не задерживать их слишком долго, чтобы не травмировать.
- А взрослые люди как себя ведут?
- Они реагируют очень спокойно. Обычно приезжают сюда сравнить то, что видели в кино, о чем читали. Чаще всего наши посетители спрашивают, приезжают ли сюда немцы из Германии и как они себя ведут.
Ксендз Манфред Дезелаерс, приехавший в Польшу из Германии пятнадцать лет назад, говорит, что его поколение (он родился в 1952 году) знало о войне не очень много.
Родители предпочитали не вспоминать то безумное время.
- Они не хотели сбрасывать на детей эту страшную память, - говорит он, - пытались начать совершенно новую жизнь. Мой первый приезд в Освенцим был для меня огромным потрясением. Я не знал, что мой народ может такое сделать.
Мы обходим блок за блоком: фотографии заключенных, подлинники документов, посеревшая от времени роба в сине-белую полоску, деревянные нары, мешки с соломой. Ощущение, что каждая вещь экспозиции до сих пор помнит своих хозяев.
Тысячи тысяч пар очков, сваленные в громадную кучу, шокируют. Беспомощны и беззащитны. Как и их хозяева. Разглядывая искореженную оправу с потерявшейся навсегда линзой, пытаюсь представить того, кто ее носил. Может молодой пианист? Поседевший адвокат?
Гора пустых чемоданов и саквояжей с именами своих хозяев впечатляет не меньше. Размашистым почерком, большими буквами на крышке огромного чемодана с металлическими углами второпях кто-то успел написать, - MARIE KAFKA (может быть, родственница). Рядом аккуратный, коричневый саквояж с трафаретно-каллиграфическим именем Klara Sara Fochtmann.
За стеклом огромного аквариума лежит взбитая серая пена. Две тонны перепутанных седых, поблекших кос. Две тонны женских волос. А рядом - похожая на лен, скатанная в рулон ткань.
- Если присмотреться к ткани, можно увидеть волосы, - комментирует гид. - Когда пришли советские солдаты, они нашли семь тонн готовых к отправке волос. Из них вязали носки, ткали полотно, утепляли куртки.
Мурашки по телу.
Я выхожу на улицу. Меня ведут к блоку номер "десять" с камерами-темницами, стоячими камерами... Сюда приводили провинившихся. За попытку поговорить во время работы. За найденный чудом корешок, который можно было съесть. За шаг влево. За мечту быть свободным. Меня ведут к стене смерти. Сейчас здесь лежат цветы. А тогда стена вся была залита кровью. Лицом к красному кирпичу здесь ставили узников и стреляли в спину.
Аuschwitz-II
Поднимаюсь на вышку главных ворот концлагеря Биркенау. С одной стороны огромное, безупречно ровное полотно земли. Шеренги уцелевших и отреставрированных деревянных бараков. Вереницы нелепо торчащих остовов печных труб. Развалины крематория. С другой - милый деревенский пейзаж. Сорок квадратных километров смерти с обыденным миром сегодня, как и тогда, соединяет только железная дорога. Километры колючей проволоки.
Если смотреть издалека и не замечать трубы, лагерь похож на огромное фермерское хозяйство. Барак Биркенау внутри и снаружи похож на конюшню. Прибитые к стене три кольца для привязывания лошадей подтверждают впечатление. Вдоль стены столпились колченогие двухэтажные нары, где вповалку, на грязной соломе спали пять-шесть человек. Представить, что возле невысокой, длинной как скамья, кирпичной печи в двадцатиградусный мороз пытались согреться люди - невозможно. Тонкие доски. Огромные щели. В полутьме барака пытаюсь найти на стене хоть одно слово, хоть букву из 40-х. Ничего.
- Представьте себе, - говорит гид, - вот уже приехал поезд. Вагоны еще закрыты, на платформе еще остались чьи-то вещи, которые грузят в машину и отвозят на склады. Там все чистится, переупаковывается, сортируется, и все, что можно использовать, продается в Германии.
Я стою на ровной, отсыпанной гравием платформе. На эту платформу выбирались из душных вагонов люди. На этой платформе какой-нибудь приехавший из Эссена эсэсовец большим пальцем правой руки лениво сортировал прибывших: мать в газовую камеру, дочь на каторгу. Здесь приехавшие из Европы люди навсегда оставляли свои подписанные белой краской чемоданы и узлы. Здесь сейчас я озираюсь в недоумении, пытаясь понять: о чем думал тот самый эсэсовец, отправляя людей на смерть? Что ему снилось? О чем мечтал? Кого любил?
Я с трудом успеваю за гидом, которая быстрым шагом ведет нашу группу к огромному одноэтажному зданию.
- Видите тот лес, - спрашивает она, - когда не успевали убивать в четырех огромных газовых камерах, людей гнали туда и заставляли раздеваться. А там, на опушке, - показывает она в другую сторону: - их сжигали на огромном костре.
Я стою в углу огромного зала. Мне не приказывают подойти к столу и сдать имеющиеся при себе ценности. Не вынуждают резким окриком раздеться. Я не иду босиком по шершавому бетонному полу. Я просто разглядываю оставленные полвека назад на столе маникюрные ножницы, щетку для волос, раскатившиеся пфеннинги, связку ключей на серой веревке, потертую зажигалку... Я иду по высокой прозрачной дорожке из оргстекла (путь узников) и поражаюсь тщательности, с которой продуман каждый сантиметр дороги в ад. Маленькой ванночке, отлитой из бетона, в которой нужно было вымыть ноги, чтобы перейти из душевого зала в следующий. Новейшим на тот момент агрегатам для дезинфекции белья. Предусмотрительности эсэсовца, придумавшего установить в газовой камере душевые головки, чтобы не было преждевременной паники. Это сейчас от огромного, расположенного большей частью под землей крематория остались только ступеньки, уходящие вниз. За неделю до освобождения Освенцима нацисты попытались замести следы и взорвали газовые камеры. А тогда, отправляя очередную тысячу людей, какой-нибудь эсэсовец в выглаженной форме напоминал: "Пожалуйста, запомните номер, куда вы повесили одежду, вернетесь, заберете" и навсегда закрывал за ними железную дверь.
На огромном, от пола до потолка стенде за стеклом - чудом сохранившиеся фотографии. Экскурсовод говорит, что здесь, рассматривая эти фото, молодые посетители начинают осознавать, что тогда, в 41-м, была обычная человеческая жизнь. Две стройные подружки, обнявшись, улыбаются в объектив. Из-за огромного белого букета выглядывают жених с невестой. Голопопый малыш, лежа на животе, старательно держит голову. Выжил ли он?
На черном камне монумента лежит красная, покрытая инеем роза. "Да будет на века криком отчаяния и предостережения для человечества это место, где гитлеровцы уничтожили около полутора миллионов мужчин, женщин, детей, большей частью евреев, из разных стран Европы" - высечено на разных языках.
В огромной книге для посетителей на белоснежной бумаге оставлены разноцветные записи. Английские, немецкие, французские, польские. Неровно и второпях. Красиво и вдумчиво. Одной строкой и целыми абзацами. Сотни страниц книги с одной и той же мыслью: "Я надеюсь, что это никогда больше не повторится". Я, прошедшая путем узников Освенцима, тоже на это надеюсь.
Досье "СОЮЗа"
Лагерный комплекс Освенцим состоял из трех частей и сорока подсобных лагерей. Аuschwitz-I был построен на базе польских казарм и первоначально предназначался для поляков. Первую группу заключенных сюда направили 14 июня 1940 года, а первым комендантом лагеря был назначен Рудольф Гесс. В разное время здесь содержалось от 10 до 18 тысяч человек. Через два года, когда была построена вторая часть Биркенау (Аuschwitz-II), лагерь стал местом уничтожения евреев. В лагере Биркенау, появившемся на месте польской деревни, было построено четыре крематория. Здесь находилось до 100 тысяч человек. Третья часть - лагерь Моновиц, где находился химический завод, не сохранилась. Здесь держали до 30 тысяч узников.
В 1941 году в Освенцим стали направлять советских военнопленных. Первые триста человек были убиты. На следующей, вновь прибывшей, группе был впервые опробован газ "Циклон Б". Имена погибших неизвестны. В сентябре 41-го года на территории Освенцима был создан специальный трудовой лагерь для советских военнопленных, который просуществовал до 1 марта 1942 года. За это время было зарегистрировано (введено в список) 12 тысяч человек. Во время последней переклички 17 января 1945 года оставалось 92 советских военнопленных. За время существования Освенцима, по разным данным, погибло от миллиона ста до полутора миллионов человек, 90 процентов из которых были евреи.