Коктейль из заводного апельсина
Эльфрида Елинек. Перед закрытой дверью (СПб., Симпозиум, 2004).
Роман "Перед закрытой дверью" (1980) был написан за три года до "Пианистки", самой знаменитой книги писательницы. Он не столь физиологичен, чуть менее брутален, но столь же депрессивен и яростен. Он не столь физиологичен, чуть менее брутален, но столь же депрессивен и яростен. Здесь присутствует все та же обычная для прозы Елинек гремучая смесь, настоянная на западной философии и немецкой мифологии, - классическая музыка, высокая поэзия, романтика, насилие, нацизм...
Четыре подростка конца 1950-х: близнецы Анна и Райнер, дети одноногого инвалида, злобного домашнего деспота, в прошлом эсэсовца, в настоящем - неудачника и извращенца. Работяга Ханс, терзаемый одинокой матерью и ее воспоминаниями о муже, погибшем за "рабочее дело". Изнеженная Софи, дочь состоятельных буржуа, в которую влюблены и Райнер, и Ханс. Вот основные действующие лица этой динамичной и жесткой истории.
Подростки грабят прохожих, избивая их до полусмерти, но не столько ради денег, сколько ради самоутверждения. Всех их, кроме Софи, окружает полунищенская жизнь, прописанная Елинек до мельчайших и отвратительных подробностей. "Все вызывает отвращение, но никто пальцем не пошевелит: отвратительны клочки бумаги и окаменевшие округи на полу, отвратительны сырные корки, колбасные шкурки, кофейные пятна, а самое главное, яблочные огрызки и апельсинные зернышки. В них особая гадость. Их не убирают, потому что несказанно приятно чувствовать, как желудок выворачивается наизнанку".
Это основное ощущение героев Елинек - тошнота. Их тошнит от омерзительной жизни взрослых, от одноклассников ("стадо баранов"), от семьи, в которой извращенец-отец регулярно избивает мать.
Ничто не может спасти этих мальчиков и девочек от отвращения, презрения и ненависти - ни поэзия и литература, которой увлечен Райнер, ни классическая музыка, которую обожает Анна, ни мечты выбиться в люди, которые лелеет Ханс. Софи словно светлый луч в этой невеселой компании, она - вестник другого, респектабельного, уютного мира, и потому все трое тянутся к ней, но вполне предсказуемо, Софи в конце концов тихо ускользает, "отряхивает с себя все и безвозвратно уходит".
Елинек ведет рассказ в настоящем времени, создавая у читателя иллюзию погруженности в происходящее, взгляд писательницы перемещается от героя к герою на повышенной скорости - возникает ощущение бешеного калейдоскопа, прыгающих, мгновенно сменяющихся мыслей, чувств, разговоров, в итоге - хаоса, разброда, который и наполняет души ее героев до краев.
Чтобы прорубить эту невидимую, плотно закрытую дверь, которую каждый из них видит перед своими глазами, остается только одно - взяться за отцовский фронтовой пистолет, сжать в руках топор. И Райнер использует этот шанс. Недаром на протяжении всего романа трудно отделаться от ощущения, что сквозь строки его проступает тень не только Берджеса, Камю, Сартра, Грасса, но и Федора Михайловича Достоевского.
Не только мужчины
Татьяна Москвина. Смерть - это все мужчины. (М.: Амфора, 2004).
Эта книга - заведомый бестселлер. Легкость и жесткость, увлекательность и пронзительность, остроумие и талантливость - из чего еще ткутся книжные хиты? Добавим искренность, прожигающую и перехватывающую гипотетическому читателю горло - ее в ингредиенты бестселлера добавлять не обязательно, но у Татьяны Москвиной, известного театрального критика и телеведущей, ее тем не менее в избытке.
Название книги взято из стихотворения Иосифа Бродского: "Смерть - это все машины, /Это тюрьма и сад./ Смерть - это все мужчины; /Галстуки их висят", которое служит еще и одним из эпиграфов к роману. Но строка из Бродского -никак не конечная, скорее отправная точка, оттолкнувшись от которой Москвина пускается в свое трагическое плавание. Проникнутое, впрочем, неизменным искрометным юмором, часто черным, легко трансформирующимся в жесткую иронию.
Автор признается в предисловии, что описывает историю болезни - "болезни гордого духа, драматически соединенного с женской природой". Татьяна Москвина необыкновенно точна в определениях, ее роман - действительно вовсе не история женского одиночества, хотя главная героиня, питерская журналистка, пишущая статьи на социальные темы, одинока. Конечно, есть у нее и любовник, и бывший муж, и даже любимый мужчина. Так или иначе, каждый из них толкает ее к страшной развязке, к одиночеству еще большему и непоправимому, к страданию, которое не перенести. Но не к ним одним предъявляет героиня свой счет, а ко всему устройству жизни, к природе, к пронизанному предрассудками обществу, словом, "колотится лбом об мир" и его Создателя. И лоб, увы, разбивает.
"Где ты был, когда я, беременная, оскорбленная мужем, бежала ночью по речке Мойке, воя от боли? Где ты был, когда меня забыли в коридоре больницы и я потеряла своего ребенка? Где ты был, когда от холода, в отчаянии я решила быть с кем придется и корчилась от ужаса и стыда по утрам?" Можно, конечно, возразить, что сквозь вой, ужас и отчаяние нелегко различить всегда негромкий голос провидения, всегда незаметное присутствие Божие, что отчего-то героиня исходит из априорной установки, что ее жизнь должна сложиться счастливо. Хотя кто и когда успел пообещать ей, что путь ее будет так уж безмятежен? Но возражать не хочется. Потому что перед лицом такого страдания возражать невозможно.
Нет смысла пересказывать и сюжет этой мудрой, грустной, глубоко женственной и очень эмоциональной книги - это не столько художественный роман, сколько, дымящийся достоверностью и кровью "нон-фикшн". То, что называется"человеческий документ", и, честное слово, знакомство с этим человеком и его "документом" для любого, для мужчин не в последнюю очередь - безусловное приобретение.
Жрецы Аполлона
Ольга Новикова. Четыре Пигмалиона (М.: ZeбраЕ, 2004).
Писательница Ольга Новикова затевает с читателем лукавую литературную игру. Миф об одиноком скульпторе Пигмалионе, влюбившемся в собственную скульптуру Галатею, которую оживила Афродита, в современном сознании давно оттеснен бессмертной пьесой Бернарда Шоу. И потому отношения главной героини романа "Четыре Пигмалиона", редактора и писательницы Галы (от Галатея, разумеется) с окружающими Пигмалионами, подсвечены не столько холодным светом античности, сколько живыми отношениями профессора Генри Хиггинса и цветочницы Элизы Дулитл.
Галу окружают свои профессора и мэтры. Это муж, кстати, именно-таки университетский профессор, это тихо влюбленный в Галу слепой поэт Гомер, это писатель-фронтовик Киплинг, наконец, это успешный прозаик Чигорин.
Романтические отношения с каждым из них, развивающиеся скорее в формате дружбы, чем любовного романа, разговоры и встречи оставляют след в душе Галы, так или иначе корректируют, формируют ее писательскую манеру, ее взгляды на литературу и жизнь, и все же по цельности и ясности натуры она ни в чем не уступает ироническому прототипу из пьесы Шоу и подобно Элизе Дулитл одерживает над каждым свои, незаметные мужскому глазу победы.
Есть у героев Новиковой и другие, не литературные, реальные прототипы, легко угадываемые, что добавляет - как "Четырем Пигмалионам", так и второму роману книги "Три товарища, Агаша, старик" - дополнительного едкого очарования. Впрочем, этот пласт прозы Новиковой актуален лишь для узкого круга посвященных и, по счастью, радостью узнавания знакомых ценность этих романов не исчерпывается. Ценность их все же в другом. В безжалостности психологизма писательницы, в лучах которого род человеческий предстает довольно малосимпатичным. В документальной точности описания того жгучего ада, который заполняет жизнь любого аполлоновского жреца, приносящего себя самого, свои помыслы, свои страсти, свою любовь и своих близких на алтарь одной из самых коварных и мстительных богинь - Литературы.