Так, с первой же строки, Лимонов задает свою главную и любимую тему: я и они, поэт и гнусная толпа. Роль последней выполняют, разумеется, власти всех уровней - от тюремной до государственной.
В предисловии писатель обещает, что мистическое измерение в его книге будет преобладать над физическим. Однако разглядеть мистическую составляющую в этом жестко документальном описании лагерного быта, с четкими портретами, резкими деталями, почти невозможно, можно только вчитать ее в текст, послушно следуя за подсказками автора. Не последуем, посмотрим на книгу так, будто никакого предисловия к ней не существует.
Лимонов рассказывает о лагерном житье-бытье спокойно, трезво и мрачно. Здесь все так, как всегда: заключенных бьют, нравственно уничтожают, тех, кто не ломается - опускают. Сегодняшнего читателя, который прочел горы лагерной литературы, причем не только мемуары, но и научные исследования о советской тюрьме (в прошлом году, например, в "ОГИ" вышла яркая монография Е.С. Ефимовой "Современная тюрьма: быт, традиции и фольклор") удивить почти невозможно. Очевидно, что и задача Лимонова не ограничивается публицистикой - еще одним свидетельством о беззакониях советского лагеря, которые чуть смягчились со сталинских времен, но никуда не исчезли. Ключ к "Торжеству метафизики", разумеется, в ракурсе, в подаче. И вот тут, как и во всех других своих прозаических книжках, Лимонов остается неисправимым лириком и артистом в самом широком смысле этого слова.
Начнем со второго - лирический герой Лимонова, Эдуард Савенко, всегда чувствует себя на сцене, всегда смотрит на себя со стороны. Он постоянно слегка рисуется, потому что еще в лагере понимает, что каждый его жест и движение - бесценный материал для будущей книги. Так устроены писатели и так устроен Лимонов.
Одно из следствий этого - неожиданное. Артист не может осуждать тех, кто занят с ним в одной пьесе и играет на одной сцене. Эта особенность "Торжества метафизики" поразительна: став зэком, любой человек в глазах Лимонова уже автоматически оправдан. Независимо от веры, национальности, списка преступлений. Итак, его первая и принципиальная точка отсчета - неосуждение.
Вторая - поэтичность. Документальная четкость описаний всегда подернута светлой слезой, сквозь которую сияет то разгулье удалое, то сердечная тоска. Есенин, Маяковский, русский поэтический авангард, живописный и яркий, то и дело прорываются сквозь самые реалистические лимоновские описания: "Там, под мрачным небом заволжских степей, я выходил с кепи на башке и тоже хватался то за таз, то за ведро". Ему можно было уже не работать, он готовился к освобождению, но не работать не мог, потому что в полном соответствии со своим романтическим мироощущением чувствует себя (не единственный ли в современной тюрьме?) членом большого братства осужденных.
Заволжские степи тоже не дают герою Лимонова покоя. Когда-то здесь собирал войска Емельян Пугачев, а потом казачий атаман Матвей Платов шагал с донскими казаками завоевывать Индию. Чапаев формировал тут свою знаменитую дивизию. И вот, спустя десятки лет страдает в 13-й колонии заключенный Савенко. Ветер истории дует лимоновскому герою в спину мощно и постоянно. И когда наступает миг освобождения, он ловит себя на странном чувстве: ему и хочется и не хочется на волю, он ценит этот мир выше того, свободного. Там - телевизионщики, журналисты, фальшь, смута, здесь "все элементы - простые, величественные и суровые". И все же он выходит на свободу. И немедленно оказывается перед толпой журналистов и национал-большевиков, ему протягивают бутылку шампанского. Таково лицо его долгожданной свободы. Сцена расширяется, число зрителей увеличивается, и в итоге герой уже не возражает. Он играть согласен эту роль. Пожизненно.