Нина Ивановна Еременко, в девичестве Гриб, родила полководцу троих детей. В доме у младшей дочери - Татьяны - все напоминает о герое Сталинградской битвы. В шкафу его дневники, которые, несмотря на запреты контрразведки, Андрей Иванович вел и во время войны. В толстых пожелтевших от времени тетрадях день за днем описаны все сражения, в которых принимал участие маршал Советского Союза А.И. Еременко. Впрочем, непосредственным участником тех событий была и Нина Ивановна. Всю войну она была рядом с ним с фельдшерским чемоданчиком в руках.
- Нина Ивановна, как для вас началась война?
Нина Еременко: В день начала войны я окончила Минское военно-фельдшерское училище. В шестнадцать лет я уже стала лейтенантом. Вскоре нам с мамой пришлось эвакуироваться. Ехали на машинах. Несмотря на бомбежки, до Смоленска добрались благополучно. Потом налетела немецкая авиация, все, в том числе и моя мама, погибли. Как я выскочила - не знаю. Побежала куда-то в лес. На поляне увидела раненых советских бойцов, лежавших прямо на земле. Они не могли самостоятельно передвигаться и были обречены на мучительную смерть. Я выскочила на дорогу, с трудом остановила машину, уговорила забрать раненых. Их было много, а нас трое - два шофера и я - худенькая девочка. Мы, обессилевшие, грузили их как дрова. По дороге в Москву я оказывала им первую помощь. Наконец мы приехали в госпиталь при Тимирязевской академии. Меня сразу поставили к операционному столу - раненых было много, а медработников не хватало. Моих бойцов разместили в трех палатах хирургического отделения. Когда мы их выходили, они ходатайствовали о присвоении мне высокой награды. Помню, как я поехала в Кремль, где Михаил Иванович Калинин вручил мне орден Красной Звезды. Я была первой из женщин-фельдшеров, кто получил этот орден.
- А где вы познакомились с Андреем Ивановичем Еременко?
Нина Еременко: Я так и осталась работать в госпитале при Тимирязевской академии. Вскоре Андрей Иванович был ранен, но лечиться не стал - 28 дней он командовал лежа. Когда ему стало совсем плохо, его привезли к нам в госпиталь. Мне было сказано: "Иди, готовь операционный стол, привезли генерал-полковника Еременко". Когда его занесли на носилках, я на него посмотрела. Никогда не забуду, какой он был жалкий, какой измученный. И мне, не знаю почему, вдруг так захотелось его поцеловать! Он - известный генерал, ему сорок девять, я - семнадцатилетняя девушка, лейтенант медицинской службы. Я прижалась к нему и... поцеловала, а он вдруг открыл глаза. После этого его отвезли в операционную. Там решалась его судьба - ему хотели ампутировать ногу. Даже знаменитый врач Бурденко настаивал на этом. Но ногу Андрею Ивановичу удалось отстоять. На нее наложили гипс, а меня посадили с ним - следить за температурой. Я держала градусник у него под мышкой, обрабатывала ему рану.
У меня был еще один важный больной - лежащий в соседней палате Константин Константинович Рокоссовский. Когда я узнала, что эти двое военачальников - мои пациенты, я очень гордилась, что мне оказали такое доверие. Как я за ними ухаживала! В любви объяснялись и один и другой, потому что я была очень внимательной, заботливой. Но, конечно, больше внимания я все равно уделяла Еременко. Когда я впервые его увидела, то поняла, что должна сделать все, чтобы этого человека поставить на ноги. Я не отходила от него ни на шаг. Постепенно наши отношения становились все более доверительными. Часто по вечерам я читала ему газеты, стихи Тараса Шевченко. Кстати, это он особенно ценил - я ведь читала их на украинском языке. Тогда же Андрей Иванович рассказал мне, что перед войной его семья жила в Вильнюсе. Его перевели на Дальний Восток, но он не успел забрать родных к себе. Жена и сын попали в оккупацию и скорее всего погибли.
Еременко провел в госпитале несколько месяцев, потом засобирался на войну. Главный врач отказывался его выписывать. Тот настоял на своем, обещал, что будет выполнять все указания. И главврач сказал: "Хорошо, но тогда с вами поедет Нина Гриб", и прикомандировал меня на Сталинградский фронт. Всю войну мы прошли вместе. Я видела, как все эти годы он работал. На фронте постоянно бывал в войсках, на передовой, все это несмотря на раны. Он не спал по нескольку дней. Его единственной мечтой было выспаться как следует. И я всегда была рядом с ним со своим фельдшерским чемоданчиком.
- А любовь началась уже на фронте?
Нина Еременко: Я влюбилась, по-моему, еще тогда, когда поцеловала его раненого, беззащитного. А он...
Как-то раз я сопровождала раненых до полевого госпиталя. Весь обоз ушел под лед. Меня спасли, но я повредила ногу и была доставлена в тот самый госпиталь. А Еременко сказали, что все погибли. Он не мог в это поверить и отправил своего порученца разыскать меня во что бы то ни стало. Когда меня нашли и привезли в штаб, Еременко приказал, чтобы меня поселили в его землянке на свободной кровати. С тех пор мы больше не разлучались. В любви ни я ему не объяснялась, ни он мне, но это была любовь, которая длилась 35 лет.
- Когда Андрей Иванович сделал вам предложение?
Нина Еременко: Он мне не делал предложения. Таким был человеком - строгим, немногословным. После войны я поступила на третий курс мединститута. Как-то раз вернулась домой после учебы, вижу, что стол накрыт, какие-то незнакомые люди сидят. Еременко увидел меня и говорит: "Нина, иди сюда. Будем с тобой расписываться". Потом гуляли свадьбу. Интересно, что в особняке, в котором мы тогда жили и, соответственно, расписывались, теперь ЗАГС.
- Где вы закончили войну?
Нина Еременко: Войну мы закончили в Чехословакии. Андрей Иванович хотел, чтобы к приезду в Москву я была самой красивой, поэтому ко мне вызвали чешских портних. Им заказали два наряда. Один вечерний, а один простой, но очень элегантный.
Когда был Парад Победы, на Красную площадь мы приехали вместе. Я была в новом чешском костюме. Андрей Иванович поздоровался со сводным полком своего 4-го Украинского фронта и через всю Красную площадь повел меня за руку на трибуну "А". Все, конечно, обратили на это внимание. Оставляя меня на трибуне, он сказал: "Стой здесь, когда парад закончится, я за тобой приду". К концу парада пошел дождь, а у меня ни плаща, ни зонта, чешский костюм намок и начал съеживаться. Парад закончился, а за мной никто не приходит. Я стою под дождем и жду, костюм становится все меньше. Слава богу, встретила начальника политуправления фронта, он отвез меня в гостиницу. Потом выяснилось, что всех командующих Сталин пригласил к себе. А костюм тот пришлось выбросить.
- Но остался же еще вечерний наряд.
Нина Еременко: Да. На прием для участников парада я надела это вечернее платье. Оно было очень красивое - из бархата, с кружевами. И оказалась одна в таком нарядном виде - у кого тогда могли быть вечерние платья?
- А как вы жили после войны?
Нина Еременко: После войны Андрей Иванович был назначен командующим Западно-Сибирским военным округом. Его штаб находился в Новосибирске. Мы довольно часто приезжали в Москву, а своей квартиры у нас не было, все время останавливались в гостинице. Я переживала, но Андрею Ивановичу об этом не говорила, ведь Еременко никогда ничего не просил. Он говорил: "Я ничего ни у кого просить не буду. Если я заслужил, то мне должны дать. Если нет, то нет".
Как-то в конце сороковых годов мы приехали на сессию Верховного Совета, и я решила попросить у Хрущева, который был первым секретарем московского горкома, квартиру.
Дело в том, что Хрущев был членом военного совета на фронте у Еременко и у них были хорошие отношения. На других фронтах представители Ставки были грозой многих командиров. А Хрущев, когда приехал, сразу сказал мужу: "Андрей Иванович, я человек штатский, в военных делах плохо разбираюсь. Что ты считаешь нужным, то и делай, я тебе мешать не буду." И он, Еременко, не мешал, наоборот, поддерживал. Мы с Никитой Сергеевичем были в прекрасных отношениях. Я часто бывала на КП фронта - ждала Еременко, целыми днями пропадавшего где-то на передовой. В его отсутствие всех лечила, в том числе и Хрущева. То насморк, то ушиб. Он мне говорил: "Нина, после войны, когда приедешь в Киев, на поезде ли, на самолете ли, твой путь будет выстлан ковровой дорожкой".
Так вот Андрей Иванович пошел на сессию, а я позвонила Хрущеву. Он обрадовался, велел мне немедленно к нему приехать. Я поехала в Кремль. Провели меня к нему в кабинет, он встал мне навстречу, раскинул руки, обнял меня, и я расплакалась. Хрущев говорит: "Ну вот! На фронте таким храбрым бойцом была, а теперь плачешь!" И я стала рассказывать, что своего угла у нас нет, вообще ничего своего нет. Уже трое детей, а мы все кочуем по гостиницам да по гарнизонам. На фронте и то лучше жилось. Никита Сергеевич обещал подумать и усадил меня чай пить. На следующий день утром нам звонят: "Нина Ивановна, собирайтесь, мы сейчас подъедем, покажем вам квартиру". А я ведь и не знаю, как мужу признаться, что я за его спиной у Хрущева квартиру просила. Андрей Иванович спрашивает, кто звонил. Я отвечаю, что звонили от Хрущева. Он: "А что им надо?" "Хотят нам квартиру показать". О том, почему нам дали квартиру, я ему так и не рассказала.
Мы всегда были вместе. Как-то раз я сопровождала мужа на сессию в элегантном костюме, в шляпке - все по европейской моде, а потом его вызвал Жуков: "Андрей Иванович, зачем такую красавицу на сессию привел?"
Помню, как праздновали 70-летие Сталина. Он пригласил и нас с Андреем Ивановичем. Но посадили нас на разных концах стола. Муж сидел ближе к Сталину, рядом с Молотовым, я - рядом с Микояном. И вдруг вижу, что Молотов наливает Еременко коньяк. А ему крепкие алкогольные напитки из-за ранения категорически запрещены. Я говорю громко: "Андрею Ивановичу коньяк пить нельзя". Все молчат. Что делать? Я набралась смелости, встала, подошла к Еременко, взяла его рюмку и - к Сталину: "Иосиф Виссарионович, за ваше здоровье!" Выпила большую рюмку до дна. А коньяк я впервые в жизни пила. Сразу опьянела, мне уже море по колено. Я расхрабрилась, обняла Сталина, поцеловала и села на свое место. Тогда Иосиф Виссарионович повернулся к мужу: "Товарищ Еременко, где такую девушку нашел?" Тот поднялся, отвечает: "Товарищ Сталин, я же армиями, фронтами командовал, выбор был хороший".
- Известно, что Еременко - единственный командующий, которого Сталин навещал в госпитале.
Нина Еременко: Это произошло еще до нашего знакомства в конце января 1942 года. Как раз завершались сражения Московского контрнаступления, в котором Брянский фронт под командованием Андрея Ивановича принимал активное участие. Осколком ему раздробило кости голени на правой ноге. Самолет, который должен был доставить раненого командующего, упал. И командующий, и пилот остались живы, но удар о землю был таким сильным, что Андрей Иванович надолго потерял сознание. Сталину поначалу доложили, что Еременко погиб. На самом деле его доставили в госпиталь, который располагался в Москве на Арбате. Как-то вечером открывается дверь и в палату больного входят Сталин, Молотов и Берия. Сталин подошел к кровати, приложил руку ко лбу Андрея Ивановича. Видимо, рука у Сталина была прохладная, и, ощутив холод, Еременко приоткрыл глаза и попытался сказать: "Сталин?" "Лежите, лежите, товарищ Еременко". Сталин фамилию Еременко произносил почему-то с ударением на предпоследний слог. Когда Сталин ушел, Андрей Иванович снова приоткрыл глаза и почти шепотом переспросил: "Здесь действительно был Сталин?" Видимо, он подумал, что это ему привиделось.
Татьяна Еременко: Интересно, что единственный раз, когда Сталин выехал на фронт, он приезжал именно к отцу. Папе показалось тогда, что этот приезд был как бы извинением Верховного главнокомандующего за то, что Еременко не был должным образом награжден за Сталинград. Они разговаривали несколько часов. В дневниках отца подробно описана эта встреча. Во время разговора Сталину сообщили, что советские войска взяли Белгород и Орел. Верховный спросил у папы: "Андрей Иванович, а что, если мы салютом отблагодарим наших солдат?" Отец ответил: "Да, вы нашли великолепную форму благодарности войскам". С этого дня победы наших войск отмечались салютами.
А как-то раз Иосиф Виссарионович проявил об отце небывалую заботу. Мама рассказывала, что папины раны от перенапряжения к концу Сталинградской битвы снова стали болеть и воспаляться. Он едва держался на ногах, и Сталин отправил его поправить здоровье на свою дачу в Цхалтубо, где были целебные источники. С ним поехала и мама. Они пробыли там почти два месяца, и это здорово помогло отцу, да и маме удалось подлечиться после ранения.
В самом начале поездки отец попросил маму, чтобы она принесла ему все подшивки газет. Он читал все материалы о Сталинградской битве, хотел узнать, как все это выглядело со стороны. Когда он прочитал все, что было написано о нем и его войсках, когда понял, что это был переломный момент в войне, в котором есть и его заслуга, у него начался колоссальный психологический подъем. Мама говорила, что его невозможно было узнать, он помолодел, был похож на двадцатилетнего мальчишку. Он заговорил стихами, в пятьдесят лет впервые в жизни написал поэму на 140 страниц. Это были записки о Сталинграде в стихах:
"Еще стоит перед глазами
Огнем объятый Сталинград,
Еще идут на бой с врагами
Наш офицер и наш солдат.
Еще горят в огне эрэсов,
В огне прославленных "катюш"
Тела отъявленных эсэсов
За грех своих преступных душ.
Еще бегут звериным стадом
К себе на запад пруссаки,
Похоронив под Сталинградом
Свои отборные полки."
- А вы не собираетесь опубликовать эту поэму к шестидесятилетию Победы?
Татьяна Еременко: Я не знаю, имею ли я моральное право ее публиковать. Отец не хотел этого, наверное, боялся, что его не поймут. В этих стихах выплеснулась его душа, когда читаешь их, мурашки бегут по телу. Но он понимал, что эту поэму будут судить не как воспоминания полководца, а как стихи. А ведь он не был поэтом, и форма, скорее всего, уступает содержанию. Кстати, это был первый и последний раз. Больше он никогда не писал стихов. Только Сталинград, который он считал делом своей жизни, мог вдохновить его на это:
"И вот моя готова повесть,
Не жду награды никакой,
Я только успокоил совесть,
Я только долг исполнил свой."
- А как вас воспитывали?
Татьяна Еременко: Отец был очень строгим. Он относился к детям как к солдатам - дисциплина во всем. Он меня очень любил, но контролировал постоянно. С мальчиками встречаться не давал. Если мне кто-то звонил, он снимал трубку, а потом устраивал допрос с пристрастием: кто это, откуда я его знаю. Краситься мне было запрещено. Если, когда я готовила отцу еду, у меня были накрашены ногти, он не ел. Маме было легче - она вообще никогда не пользовалась косметикой. Мама всегда была яркой, красивой, хорошо одевалась. Меня же воспитывали в строгости. Из одежды у меня была школьная форма, одно выходное платье и домашний халатик. На зиму - синтетическая шубка. И все.
- Чем ваш отец любил заниматься в свободное время?
Татьяна Еременко: Он был очень веселым, общительным человеком. К нам часто приходили гости. Мама ужасно уставала от этого. Да и я тоже. Отец сажал меня за общий стол, давал мне слово, мне приходилось произносить тост. Это было ужасно.
Большим увлечением отца была охота. С боевыми товарищами они нередко собирались пострелять кабанчиков или уток. У нас на даче повсюду висели какие-то рога, клыки, чучела. Мама вспоминала, что отец стрелял очень метко и иногда за одну охоту до сотни уток набивал. Правда, все это в основном раздавалось лесникам, егерям. Один раз и я была с отцом на утиной охоте. Мы сидели часами в бочке, ждали, когда пролетят утки. Это был кошмар!
Еще отец любил рыбалку, бильярд. В шахматы играл очень хорошо, обыграть его было невозможно. Он и меня научил в них играть так, что я выигрывала какие-то детские чемпионаты. Папа никогда не подсказывал мне правильный ход. Я могла часами сидеть над доской, но он не говорил ни слова. И только когда я делала ход, он мог сказать, что, к примеру, можно было походить более удачно. Сам он, конечно, был отличным шахматистом, любил разгадывать шахматные задачи. Не раз сражался на равных с нашим знаменитым гроссмейстером Смысловым и даже выигрывал у него.
Он постоянно чему-то учился. Интересно, что даже лежа в госпитале, он учил английский язык. К нему для этого приходила преподавательница. Он говорил маме: "Хотя сейчас мы воюем с немцами, знать английский язык надо".
Вообще же у него было мало свободного времени. Утром он уезжал на работу, потом приезжал, обедал, ехал на дачу и писал. Моя спальня располагалась над отцовским кабинетом, и когда я приезжала, видела, что свет горит до утра.
Отец хотел, чтобы я продолжала его дела. Но я пошла своим путем, выучилась на экономиста. Однако его желание было пророческим - теперь я занимаюсь его трудами. Готовлю к переизданию его книги. Хочу опубликовать их в первоначальном виде. У меня была мысль опубликовать и его военные дневники, но я никак не могу решиться.
- А в детстве вы понимали, что живете в необычной семье?
Татьяна Еременко: Я - нет. Он был отец как отец. Я ничего не понимала в его делах. Не осознавала значения войны, Победы. Правда, должна признаться, что позднее - в школе - мне мешала моя фамилия. Людей это не притягивало, скорее наоборот. Я всегда была белой вороной. Да и в университете - пока не знали, чья я дочь, все было нормально, но как только узнавали - отстранялись. Зато это закалило мой характер.