...Одну из своих книг Гриша подарил мне с надписью: "Соседу Юре - от соседа Гриши". В своем последнем презенте он уже назвался "бывшим соседом". Автографы довольно верно очертили характер нашего пунктирного общения на протяжении порядочного количества лет.
Мы не дружили, но и не были только шапочными знакомцами; мы соседствовали.
Познакомились на временной работе в "Спутнике фестиваля" - издание информационно-развлекательного назначения, выходившее в дни, когда Москва становилась столицей мирового и прогрессивного кино. (Так велено было считать.) То были лихорадочно веселые дни: в светлое время суток - просмотры, потом до утра ночной бар в гостинице "Москва". Приоткрывалось окно, то бишь форточка, и с Запада начинало сквозить свободой: отчасти мысли, в большей степени - чувств.
Я тогда удивился непринужденности его пера: он каждый божий день выдавал по колонке остроумного текста на злобу фестивального житья-бытья.
Он предпочитал называться просто писателем. Но на мой вкус, он был философом, то есть мудрецом, как и Свифт, которого, кстати, тоже числили в сатириках.
Человеческая непринужденность - что еще вроде надо в этой жизни для счастья? Я, по крайней мере, ничему так больше не завидовал в людях. А он еще оказался и человеком глубоким. Причем, как я подозреваю, глубоким его сделало перо и юмор.
...Минуло порядочно лет, и мы встретились уже домами и семьями в Большом Гнездниковском переулке. У него был спаниель Патрик, жуткий флегма. (Гриша говаривал, что он бы на него смотрел целыми днями, если бы не надобность что-то сочинять.) У меня - северная лайка Мишка. Мы нередко встречались на собачьей площадке с видом на Госкино с одной стороны и на новое здание МХАТа - с другой. При встрече он говорил: "Пообщаемся как люди". Пока наши спутники обнюхивались и делали свои дела, мы обменивались новостями из мира искусств и впечатлениями о фильмах, спектаклях.
Самое памятное из того: рассказы о претензиях цензоров к его "Свифту" - картина тогда с большим трудом продиралась на телеэкран. В новелле о вечном констебле его просили немного изменить финал: чтобы его герой вспомнил бы себя охранником не у Христа, а у вождя восставших рабов Спартака. Начальство предпочитало религиозному раскаянию классовое.
Я из его пьес, пожалуй, больше всего люблю именно "Дом, который построил Свифт" - может быть, самое сложное и горькое его сочинение. И надо же было так случиться, что картина, снятая Марком Захаровым, уже готова была к выходу в эфир, а тут возьми да и умри один из генсеков - не припомню какой. Помню, что его с подобающей пышностью хоронили. И нам, жившим близ Елисея, вышла некоторая польза, поскольку центр был перекрыт, и мы почти без очереди могли в нем отовариваться сосисками.
Нам была выгода, а картине - один вред. В ней ведь профанировалась погребальная церемония. Горину и Захарову начальники объясняли: "Ну, вы же должны понимать, как это будет бестактно смотреться...".
И они были правы, даже не догадываясь, насколько. Все творчество Горина смотрелось едкой бестактностью по отношению к режиму. Но, понятное дело, ею не исчерпывалось. Это мы по-настоящему смогли оценить только сегодня. Ну, хотя бы потому, что его фильмы, его рассказы по-прежнему с нами. Григорий Горин - с нами. Кажется, что он всего лишь дал обет молчания, как и его герой Свифт.
Было время, когда мы думали, что горинские фантазии по мотивам известных литературных сюжетов - это его, Горина, эзопов язык, его маскарад, его способ высказать сокровенное и наболевшее в шифрованом виде. На деле все было сложнее.
Культура для него была мифологической почвой. Он с классиками и их биографиями обращался как драматурги Древней Греции и античных времен с мифами об обитателях Олимпа и земных царях - свободно и по своему усмотрению.
Для него Культура была, как для Тевье (другого его любимого персонажа) Писание. Молочник на каждый трудный житейский случай реагировал одинаково: "Не сказано ли в Писании...". Оно сидело у него в подкорке. И Гриша откликался на всякую коллизию притчей из того писания, коим ему служила классика.
Как он замечательно неожиданно переосмыслил эту пару из Островского Счастливцева и Несчастливцева. У Островского комик и простак Аркашка все, на что мог претендовать в той жизни вне сцены, так это на роль слуги. А трагик Геннадий Демьяныч себя и не мыслил иначе как благодетелем. Прошло несколько более века, и как все переменилось. У Горина в его пьесе именно Аркашка - человек дела, патрон, покровитель... А Геннадий Демьянович при нем.
Так, собственно, и рокировались массовая и высокая культуры.
Гриша не соглашался, когда его определяли по ведомству сатиры и юмора, даже если его ставили в ряд с великими сатириками и юмористами. Он предпочитал называться просто писателем. Но на мой вкус, он был философом, то есть мудрецом, как и Свифт, которого, кстати, тоже числили в сатириках. Как и Шолом-Алейхем.
Телевидение и Интернет завлекли автора молчаливого Свифта в свою паутину, сделали его публичным философом. Тут он и стал похож на своего самого нежно любимого персонажа - мудреца Тевье.
Его Свифт на генеральной репетиции своих похорон объясняет актерам:
- Вы склонитесь надо мной... Подойдет доктор, составит протокол... И все - после этого я исчезну... Совсем!..
- И не выйдете на аплодисменты?
- В этот раз нет.
...В Ленкоме прошел вечер по случаю дня рождения Григория Горина, ему бы исполнилось 65. Мы долго и много ему аплодировали. Мы смеялись от души, поскольку...
Эпиграфом к "Поминальной молитве" автор взял слова из "Завещания" Шолома-Алейхема: "И пусть мое имя будет ими помянуто лучше со смехом, нежели вообще не помянуто".
А что действительно может быть лучше смеха? Только слезы, выступившие сквозь смех.
И, наверное, такая память - самая верная.