Чехова Кончаловский уже вернул нам, поставив в прошлом году в рамках фестиваля "Черешневый лес" "Чайку". Теперь дело дошло до Стриндберга. Скоро, по всей видимости, ждать и Шекспира.
К слову сказать, выбранная для возвращения пьеса "Фрекен Жюли" (впрочем, как и "Чайка") до сих пор продолжает быть объектом множества режиссерских самолюбий. Даже в России. Напомню о спектаклях Михаила Бычкова в воронежском Камерном театре, чуть ранее - Александра Галибина в питерском "Балтийском доме". Совсем недавно ее поставил молодой Николай Крутиков в Таллинском русском театре, сочинив историю небывалой любви, пренебрегающей всеми сословиями и границами. Его поддержал Евгений Марчелли в Омской драме, изрядно сократив пьесу, но выделив в ней тот же мотив любви как разрушительной силы. Спектакли Галибина и Бычкова были гораздо объемнее по смыслу и структуре, открывая гораздо более сложные аспекты этой сумрачной скандинавской пьесы. Но как бы ни разнились эти спектакли, как бы ни были далеки от взыскуемого совершенства, в них можно было обнаружить страстную, яркую мысль их создателей. В спектакле Андрея Кончаловского с мыслью дело обстоит куда сложнее.
Приверженец традиционных ценностей, вместе с художником Любовью Скориной Кончаловский выстраивает на сцене Театра на Малой Бронной красивый жизнеподобный павильон - кухню графского дома, в которой и происходит все действие пьесы. Подробнейшим образом воспроизведенная среда с кухонной плитой, шкафчиками, утварью, едой и напитками отгорожена от сада матовыми стеклами окон. Звуки народных плясок за окнами отмечают наступление Ивановой ночи, и когда двери открываются, мисс Жюли попадает прямо в густой сиреневый сад. Там, скрытая кухонными окнами и зарослями кустарников, по совету добряка Жана она и расстается в финале со своей жизнью.
Мисс Жюли играет актриса Юлия Высоцкая. Вот вам пример лингвистических аберраций: авторы невинно переименовали ее из "фрекен" в "мисс", а оказалось, что изменили саму сущность персонажа, превратив максималистскую, болезненную и страдающую без любви шведку в миленькую американскую простушку, обиженно надувающую губки. Эта мисс точно только что перешла из телевизионного павильона передачи "Едим дома" в солидную барскую кухню: все, что нужно, - у нее под рукой, она бойко и весело щебечет со слугой Жаном, невинно кокетничает с ним, требует к себе внимания, так что никак не разобрать, какого свойства душевная драма сквозит в ее простодушных повадках. Казалось бы, все есть в этой актрисе для того, чтобы сыграть Жюли, - и внутренняя сила, и красота, и опыт. Но почему же истовая одержимость Жюли у Высоцкой оказывается всего лишь причудой, истеричностью взбалмошной и прагматичной англосаксонки. Пикантная история об аристократке, завертевшей адюльтер со слугой и преданной им в последний момент, о женщине, пренебрегшей всеми сословными предрассудками ради возможности любви, сложнейшая структура пьесы, ее изломанность и парадоксальность - все остается только означенным, но актерски не прожитым и театрально не осуществленным. Видимо, хорошие актеры Алексей Гришин (его Жан), Дарья Грачева (Кристина), да и сама Юлия Высоцкая тонут в безнадежной аморфности режиссерского послания.
Самое комическое впечатление оставляет сцена с птичкой. Когда обезумевшая от разочарования и смертной тоски женщина собирается бежать со своим слугой Жаном, он убивает ее птичку, прихваченную в дорогу. В этой мучительно живой сцене Стриндберг достигает того символистского напряжения, за которое его так любил Александр Блок. Здесь убийство птички - точно символ убийства души. У Кончаловского мисс Жюли нервно и обиженно кричит, возмущенно топает ножками, истерически пытается отдаться прямо на столе. В этом ее всплеске много забавного, только не трагического. Чтобы появилась трагедия, видимо, должна быть сыграна любовь. Как минимум. Любовь, которая возникает у Стриндберга в рассказанных героями страхах и снах, в невероятных и откровенных взаимных признаниях, в историях тоски, отчаянной ревности к иному миру, иному существу, история надежды и безнадежности.
Но ее точно не слышит режиссер. Озабоченный глобализацией поп-культуры, он сам работает на этот процесс, превращая пьесу Стриндберга в нечто столь же приблизительное, сколь и необязательное для театрального высказывания. По этому спектаклю невозможно сказать о внутреннем послании его создателей, о смысле прочитанного ими текста.