Советское и библейское
Российская газета: Через двадцать лет в вашем спектакле по Абрамову вдруг нашли очень много библейских мотивов. Вы, когда ставили эту "деревенскую прозу", о Боге думали?
Лев Додин: Работать над современным материалом интересно, когда ты думаешь о нем не как о злободневной актуальной действительности, а как о современности - части некоего вечного мирового временного пространства... Вот колхозная деревня, особенная структура, мы начинаем говорить о ее проблемах. Но ставить спектакль о проблемах колхоза бессмысленно. Об этом можно подготовить статью, очерк. Театр же и все, что пытается быть искусством, живет иными категориями: любовь, ненависть, сытость, голод, страсть. Это вечные темы. Можно называть их библейскими. Если в мире смотрят "Братьев и сестер", то не потому, что там рассказывают правду о советской России. Ну что восемь часов смотреть правду о жизни в другой стране? Из документального фильма можно быстрее все понять. И ты не будешь особенно плакать о правде в советской России. Люди прежде всего обнаруживают в спектакле что-то про себя, и это их задевает. Все в мире знают, что такое несбывшаяся надежда.
РГ: И вы знаете?
Додин: Конечно. А кто, вы не знаете? Если вы будете смотреть, у вас обязательно отзовется что-то собственное. Очень разные люди подходят, говорят: это про нас. Не всегда могут объяснить, почему. Хотя иногда рассказывают истории, казалось бы, совершенно далекие от того голодного Севера. Видимо, это и есть мощь театральных сопряжений, которые мы страшно недооцениваем.
РГ: Сейчас возрастные границы российского режиссерского цеха оказались сильно размыты. Люди лет до пятидесяти ходят в молодых, подающих надежды режиссерах. А вам, когда вышел первый вариант "Братьев и сестер", было всего 33 года... Послевоенное поколение раньше взрослело?
Додин: Я только сейчас об этом задумался. Никогда не считаю годы. Страшно - большие расстояния. 33 года - уже очень много. 41 - тогда мне казалось, это уже край... За несколько лет до "Братьев и сестер", в 1974 году я пытался поставить "Пелагею" Абрамова. Ее отвергли как нетеатральную, непонятную вещь. Вообще все, что было связано с деревней, вызывало отторжение. Считалось: это политколхозные пьесы, совсем из принудительных работ для театра... Но я много ездил по России. Ходил в геологической экспедиции - мне это было интересно. Казалось, я что-то понимаю. Многое для себя открываю. Сейчас еще про деревню что-то пишут. А тогда вообще никакой информации не было... Мы ехали с Танюшей (Шестаковой - женой Льва Додина, ведущей актрисой Малого драматического театра. - Ред.) уже после постановки "Дома" в деревню Веркола по приглашению Федора Абрамова. Таня хотела там пожить. Она накупила целый рюкзак продуктов. Я так на нее сердился, что я, как идиот, буду тащить этот рюкзак. Я вообще редко сержусь на нее. А тут что-то нашло. Таня переживала, но почему-то была очень упорна. И вот мы вышли с вокзала с рюкзаком продуктов на местную центральную площадь. Напротив - огромный продовольственный магазин с вывесками: рыба, мясо... Танюша говорит: давай зайдем. Зашли. Пустота абсолютная. И я вдруг почувствовал такую приятную тяжесть за спиной...
Месяц в деревне
РГ: Но прежде вы поделились подлинной Россией с актерами, поехав всем курсом в Архангельскую область, в деревню Веркола, ставшую прообразом села Пекашино в эпопее "Братья и сестры"...
Додин: Для нас очень многое значила встреча с той деревней, с теми людьми. У ребят произошло открытие действительной жизни. Поездка в Верколу дала сильный толчок. А дальше - Абрамов связался с Достоевским, с Чеховым, сейчас, когда мы репетируем "Короля Лира", он беременен Шекспиром. Пока мы обнаруживаем, что там все это есть, его можно играть, как живое. Это материал, где, к счастью, весь наш жизненный опыт пока еще можно применить. Но в театре все висит на такой тоненькой ниточке... Она так легко перетирается, так легко может порваться... С другой стороны, пока ты беспокоишься, чувствуешь опасность, спектакль держится. Мне трудно представить себе время, когда мы не сможем "Братья и сестры" играть. Может быть, мы кончимся раньше этого. Это было бы самым правильным.
Уроки Абрамова
РГ: В Верколе местные жители не смотрели на вас, как на сытых, благополучных городских туристов?
Додин: А мы тоже тогда достаточно нищими были. Сами себя кормили, готовили пищу на костре. По очереди назначали "кухонного мужика" и "кухонную бабу", они что-то сочиняли из подручного. 10 банок тушенки нам выдали по личному распоряжению первого секретаря райкома партии...
РГ: Тот месяц в деревне походил больше на школу выживания или на театр представления?
Додин: Месяц, это, конечно, не исторический срок, но, если считать, что у нас практически не было денег, мы жили в монастыре без электричества, мылись на реке, - для городской молодежи это казалось достаточно необустроенным. Первую неделю мы все время ругались. И первая встреча с Федором Абрамовым чуть не сорвалась, потому что мы почти ничего к его приходу не подготовили... Целая история была. Мы ведь долго с ним не общались.
РГ: Это правда, что Абрамов вам не разрешил приезжать и всей командой вы отправились на его родину без его на то согласия?
Додин: Да. И мы принципиально на него не выходили. Не разрешил - значит, не разрешил. А он уже стал обижаться, что ж такое - приехали, а к нему не заходят. Он слышал, что живут артисты, никто из местных не жалуется на то, как мы себя ведем... Но однажды мы как-то встретились с ним на улице, как ни в чем не бывало разговорились. Я пригласил его к нам в монастырь. Абрамов пришел, мы угостили его каким-то обедом и - просидели-проговорили восемь часов. Он был потрясен, что встретил такую молодую компанию, вроде интеллигентных ребят, которые знают, интересуются Россией и хотят Россию понять, - у него в дневниках это отразилось. Ведь на самом деле он был очень одиноким человеком, сталкивающимся с огромным непониманием. Народ его всегда стеснялся. Сами слышали на улице: тихо, писатель идет! А на деревенской свадьбе мы с ним вышли как-то покурить, и какая-то старушка к нему бросилась: "Федюшка! Спасибо тебе большое, спасибо, родной". Он: "За что, Пелагея?" Думал - за книги, за правду. А она: "Спасибо, что в книгу свою не вставил"...
РГ: Какая у Абрамова была реакция на ваш спектакль? Он ведь видел первый вариант "Братьев и сестер" 77-го года.
Додин: Сначала ему сильно не понравилось. Он людей, о которых писал, знал очень хорошо, причем абсолютно конкретных людей. У него было четкое представление: Михаил Пряслин должен быть огромным. И вдруг он видит хрупкого Сашу Чабана - тогда он играл. Что-то не сходится. Так же, как и в "Доме", про Николая Лаврова он говорил: ну, какое-то советское лицо, он слишком красивый. Это про Колю, которого в советском кино как раз не снимали из-за того, что считали его слишком некрасивым. А потом Абрамов его полюбил... Но переступить ему было трудно. Однажды позвонил мне в восемь утра, я еще спал, и стал рассказывать, как все неправильно, не похоже, так не бывает. Я слушал, слушал. Потом начал ему возражать. Он долго слушал. Удивился: "Так что, это вы все сознательно сделали? То есть вы так специально хотели?" - "Ну конечно". А он многое воспринял за неумение, беспомощность, мол, ведут себя не так, как полагается в театре, какие-то там танцы танцуют... А когда он понял, что у нас есть принципы, как человек, уважающий характер, он стал присматриваться. Постепенно это его все больше и больше забирало, он слышал реакцию зала, удивлялся, что публика так переживает...
Гранд-гастроль
РГ: Я знаю о вашем давнем желании поехать с "Братьями и сестрами" по России. Реально ли это по нашей жизни?
Додин: Жизнь наша столь непредсказуема и противоречива, что, если судить по ней с одной стороны, ничего не реально, а с другой - реально все. А мечта есть: сделать символический тур "Братьев и сестер" от Петербурга через Москву, через Россию, Сибирь, через Дальний Восток до Нью-Йорка, соединив две могучие державы и показав, что все мы братья и сестры, как ни красиво это звучит. Это главное, это внутренний пафос спектакля, несмотря на всю его трагическую сущность. Точечно мы проект осуществили - играли спектакль в Сибири, Нью-Йорке, Москве. При любой возможности мы куда-нибудь выбираемся. Но трудно все организовывается. Хотя на самом деле, если сравнивать, что нужно на театр, - это абсолютные копейки...
РГ: А моральные дивиденды при этом исчисляются миллионами. А время отдать деревне то, чего двадцать-тридцать лет назад в ней напитались, уже давно пришло. Хотя бы с помощью театра.
Додин: Я вам завидую, потому что у меня уже нет того идеалистического пафоса, что театр до такой степени способен влиять на жизнь. Когда-то мне тоже казалось, что человек выйдет из театра, и уже не будет убивать. Все гораздо сложнее. То есть, если он будет убивать на секунду позже, это уже что-то... Я много общаюсь, среди моих друзей есть и те же самые северяне, которые к нам приезжают, мы к ним приезжаем. Ситуация вообще в России очень драматическая. А уж в сельской России тем более. Во всей России что-то началось и ничего не завершилось. Ничего не успели, не дали возможности что-то новое построить. И потому такой раздрызг, когда, с одной стороны, психофизика вся осталась в предыдущем времени...
РГ: А метафизика маячит только в каком-то неопределенном будущем.
Додин: И метафизика в лучшем случае заменяется неким суррогатом православия. Все-таки суррогатом, потому что поспешное миссионерство, когда вчера еще человек был яростным комсомольцем, а сегодня записался в яростные православные, вызывает настороженное отношение.
В 77-м в Верколе нам рассказывали: вы знаете, раньше у всех здесь были коровы, по нескольку голов в каждом доме. В период сенокоса, в белые ночи, люди или вообще не ложились спать, или вставали в 4 утра и косили до поздней ночи, потому что надо было запастись сеном на всю зиму. Но зато было всегда и молоко, и мясо. Вот какая жизнь хорошая была, вот как люди работали. А сейчас я спрашиваю: у, говорят, пришлось коров завести, иначе молока-мяса не найдешь, приходится в 5 утра вставать, сенокосом заниматься. Вот какая проклятая жизнь началась... Какое мощное трагическое недоразумение: одна генетика выжглась, и не так просто ее вернуть или привить какую-то иную, хоть как-то связанную с намечающейся реалией. Люди становятся предметом столь мощных социальных экспериментов, что просто не выдерживают - уезжают из деревни в город. Когда началась перестройка, в Верколе резко увеличилось количество жителей, стали строить новые дома. Появилась надежда на новую жизнь. А потом оказалось, что человеку не помогают, частному фермерству мешают, и нет привычки и навыка эту новую жизнь выносить. Опять начался отток. А рядом - страшная нищета всех старых, привычных социальных форм жизни...
РГ: Одна из тем ваших "Братьев и сестер" - это некая нравственная перестройка самой деревни.
Додин: В спектакле два финальных мотива. "Сука народ", о котором говорит Михаил, поняв, что народ коллективно струсил и коллективно все предал, - то, что происходило в действительности и с самим Федором Абрамовым, когда один за другим появлялись письма земляков против него. А потом они к нему приходили: да я не хотел, Федя... Для Абрамова это была трагедия, потому что предавали люди, которых он очень хорошо знал. И вот "сука народ", с одной стороны, а с другой - "лучше умереть, чем жить без совести" - два разнонаправляющих вектора, которые разрывали народное сознание в течение всей, наверное, коммунистической эпохи. Я думаю, в какой-то мере ее и взорвали. Но трагическое раздвоение продолжается. И это - на самом деле самый страшный результат ХХ века российской истории, о чем мы все время пытаемся размышлять и к чему мы снова и снова возвращаемся.