- Георгий Степанович, откуда у вас такая "обжигающая" фамилия?
- Родители у меня были тверскими крестьянами. Еще до отмены крепостного права один из моих прадедов сжегся в деревенской печке. С той поры и он, и все его родные стали зваться "жжеными". Поэтому, когда с отменой крепостного права выдавали паспорта, они превратились в Жженовых.
- Как вы сумели выжить в эти, говоря словами Блока, "года глухие"?
- Помогли молодость, привычка к физическому труду, здоровье. А еще я, наверное, был малоинтеллигентным человеком - меня не истачивало изнутри чувство оскорбленности. Многие мои более взрослые товарищи по заключению глубоко переживали произошедшую с ними несправедливость. Это мешало им сопротивляться страшным условиям жизни, в которых они оказались. Мне помогли молодость и еще то, что я на Колыме на прииске Глухарь попал в культбригаду заключенных: руководитель ее спросил меня, что я умею делать - я ему прочитал рассказ Чехова "Шуточка". Потом он сказал мне, что не ожидал услышать от человека с разбойной внешностью такое... Это меня тоже спасло.
- После реабилитации вы проработали в нескольких театрах Ленинграда, в том числе и в театре имени Ленсовета, куда вас принял Игорь Владимиров после освобождения. И вдруг ушли из него...
- Я проработал в Театр имени Ленсовета до 1962 года, а потом понял, что во мне очень сильно "жженовское начало" - не могу играть жалких людей, которых не понимаю и в душе презираю. А тут меня пригласили в Москву в Театр имени Моссовета - играть Льва Толстого в пьесе "Бегство в жизнь" - о последних днях Льва Николаевича. Пьеса не была поставлена, поскольку ее запретила тогдашний министр культуры Фурцева, и я оказался в Москве. Жаль, конечно, что не сыграл Толстого. Позже я обращался к своему учителю Сергею Герасимову, когда тот собирался сыграть в своем фильме Льва Толстого: мол, лучше бы я стал играть графа! Кажется, он даже обиделся на меня.
- И все-таки, почему вы отказываетесь играть плохих людей?
- Не то, чтобы плохих, а примитивных людей. В фильме "Вся королевская рать" я сыграл сенатора Старка. Хорошим его не назовешь - он плохой. Но он и хороший! В нем, как в любом человеке, собрано все - и отрицательное, и положительное. Такие люди мне интересны...
- Вас связывала крепкая дружба с Виктором Астафьевым. На чем она была замешана?
- С Виктором Петровичем мы готовы были беседовать сутками, не надоедая друг другу. Это была человеческая беседа, то человеческое общение, на которое нас тянуло. Для меня всегда было счастьем беседовать с Виктором. Почему? Мы оба хорошо знали изнанку жизни: я - по лагерю, он - по войне. Не такая уж и большая разница была между существованием работяги в ГУЛАГе и буднями рядового на фронте. Нас роднила любовь к природе, рыбалке, охоте. Нас роднила общая любовь к Сибири. Он был сибиряк. А у меня больше двух десятилетий жизни были связаны с Сибирью,
Дальним Востоком. Нам было легко общаться друг с другом, хотя мы и встречались нечасто, но регулярно. Первая встреча у меня была с Виктором в конце 50-х годов в Совмине РСФСР, когда я пришел в кассу получать какие-то деньги за Госпремию РСФСР. Впереди меня стояли двое незнакомых мне мужчин, которые тоже что-то получали. Один из них, оказавшийся Астафьевым, получив деньги, взвесил их на ладони и сказал: "Вот нам на чечевичную похлебку от правительства!" Мы познакомились, знакомство переросло в дружбу. Виделись мы всегда, когда Виктор бывал в Москве или когда я приезжал в Красноярск... Виктор Петрович был непростой человек. Он был очень справедливым, а справедливость равносильна непереносимому характеру...
- Говорят, Виктор Петрович за словом в карман не лез...
- Петрович был изрядный матерщинник, но матерщина его всегда не была самоцелью, а самым точным определением того, что он считал нужным сказать вслух. Поэтому его никто никогда хулиганом не воспринимал. Мне не даст соврать второй чин у нас в патриархии - Питирим. Однажды Виктор при Питириме так матерился, что я думал: изничтожит его Питирим! А оказалось, что Питирим пригласил его к себе вечером в гости на беседу. Позже я встретился с Петровичем и спросил, о чем они беседовали. Он ответил: "У нас такая задушевная и хорошая была беседа!" Я к тому это говорю, что Астафьев любил литературный язык и завидовал тем, кто умел хорошо говорить. Сам он, как известно, хорошо говорить не умел. Он был великий писатель и умел хорошо писать. А говорить!.. Красноречия в нем никакого не было. Но вот когда он начинал говорить, как самый простой русский человек, он находил такие образы - словно золотоискатель, который моет породу и находит крупицы чистого золота. Вот так и в Астафьеве, когда он разговаривал самым что ни на есть мужицким языком, была искра божья...