О самом сложном в работе скульптора, о том, есть ли мода на памятники, и многом другом Александр Рукавишников рассказал сегодня "РГ".
Российская газета | Александр Иулианович, первым делом хочется узнать - вы довольны своей последней работой?
Александр Рукавишников | Вполне. Правда, я боялся, что рядом со стенами храма он не попадет по масштабу, сначала ведь предполагалось его ставить у Кутафьей башни. Но все получилось очень хорошо, я даже думаю, что новое место намного удачнее.
РГ | Насколько трудно было "работать" с царем?
Рукавишников | Понимаете, фигура царя должна быть узнаваема, чтобы она была всем понятна, поэтому Александр II сделан в реалистическом ключе. Это очень подробная качественная реалистическая скульптура, без особых хитростей.
РГ | А что самое сложное в работе скульптора?
Верхом авангардизма при Советской власти была женщина с веслом и в купальнике
Рукавишников | Все сложно. И зависит все от трудолюбия, таланта, воли, спокойствия. Это как в дзене, знаете, сначала выучился одному, потом надо это забыть и учиться диаметрально противоположному. Я не знаю, что бывает в моей работе сложнее, поэтому меня всегда очень смешит, когда обыватели или какие-нибудь самоучки пытаются высказывать свое мнение о художественной ценности скульптуры. Я бы им посоветовал слепить что-нибудь, колобка, например (смеется).
РГ | Как вам кажется, есть мода на памятники?
Рукавишников | Есть. Была мода на Ленина со Сталиным, теперь - на святых, на князей, на царей. Но эта мода мне поприятнее, чем та.
РГ | В одном из своих интервью вы говорили, что в России вы работаете адаптированно, почему?
Рукавишников | Потому что революция отбросила нашу страну намного лет назад в восприятии искусства и, в частности, скульптуры, по сравнению с Западом. Помните, у нас сначала пошел авангард, а потом, в течение лет сорока памятники представляли собой бюсты героев соцтруда - различие было только в том, мужчина или женщина. И верхом авангардизма была женщина с веслом и в купальнике.
РГ | То есть Европа сегодня более восприимчива к монументальному искусству? Почему?
Рукавишников | Я заметил, что немцы, датчане, австрийцы воспринимают скульптуру, потому что там определенное количество веков на нее обращалось внимание, они привыкли к этому, знают, зачем она нужна. А в Африке, например, есть страны, где вообще не понимают, зачем нужна скульптура. У нас нечто подобное. Поэтому я всегда говорю о том, что художник, делая известных личностей, не имеет права на акцентированное самовыражение. Например, Никулина я не мог сделать формалистическим способом, потому что люди хотят видеть Никулина, а не какие-то мои опусы.
РГ | Кто-то однажды сказал, что памятник - это некий положительный пример. А что для вас памятник и зачем, собственно, он нужен?
Рукавишников | Чтобы быть оригинальным, скажу: для меня - это сложение определенных сечений, объемов в пространстве, разных поверхностей и разных ритмов, которые должны держать определенную площадь земли, концентрировать на себе внимание - вот что такое для меня памятник. А для чего делается памятник, я думаю, секрет все-таки кроется в корне этого слова - "память". Память у нас короткая, я, например, часто ловлю себя на том, что ничего не знаю.
РГ | Откуда берется образ? Почему, скажем, ваш знаменитый Достоевский у Российской библиотеки сидит на лавке, а не в кресле?
Рукавишников | Потому что, если бы он сидел в кресле, это был бы уже какой-нибудь банкир или барин. Образ берется из изучения жизни человека. Сначала все-таки надо понять - кто это такой. Чем сложна скульптура? Тем, что нет сюжета, как в кино или в книге. Нет начала, конца. Нет музыки помогающей. Ничего нет, есть только объем, который должен и сказать о трагической судьбе, и передать эмоции. У нас, к сожалению, этого не понимают. Взять того же Достоевского - это положение, которое я придал Федору Михайловичу, ему очень неудобно. Непонятно - то ли он садится, то ли встает. Я очень люблю такие полупозы, какую-то недосказанность движения. Это не я придумал, этот прием применяли наши знаменитые живописцы. Например, Петров-Водкин часто любил делать какие-то падающие, неустойчивые фигуры. Газеты любят навешивать ярлыки, Достоевского назвали памятником русскому геморрою. Мне интересно, что они придумают для Александра II. Или вот Булгаков - он сидит на сломанной лавке (знаете, бывают такие сломанные лавки? Это тоже характеристика эпохи). Представляете, еще его нет, а в газете уже опубликована фотография с искаженным ракурсом и написано - "Веник в заднице", "доброжелатели" уже придумали клеймо.
РГ | Я помню реакцию жителей с Патриарших, которые усердно противились тому, чтобы там появилась композиция по роману Михаила Афанасьевича Булгакова. Это была самая яркая реакция на вашу работу?
Рукавишников | Реакции были разные, причем это началось с молодости. Я помню, на молодежной выставке меня чуть ли не линчевали за Сергия Радонежского, это был где-то 70-й год. Со мной никто не разговаривал, не здоровался, от меня убегали бегом. Джон Леннон их тоже поверг в какую-то истерику, его выкинули с выставки. А сейчас эти вещи востребованы и часто выставляются.
РГ | Что вам заказывают у нас и что заказывают за границей?
Рукавишников | За границей я работаю в основном с частными заказами. Это небольшая аудитория, которая знает мое искусство. Западные люди хотят видеть вещи менее адаптированные и более художественные. Все, что заказывают там, мне интересно. Кстати, чем интеллигентнее люди, тем больше они доверяют. Недавно у меня из Парижа был заказ. Я спрашиваю заказчика: что бы вы хотели видеть у себя в саду? Он говорит: я не имею права вам советовать, вы такой мастер - что хотите, то и делайте. Я сделал достаточно большой (около четырех метров) бронзовый лист, мне показалось, что это там возможно. В итоге ему понравилось то, что получилось, он счастлив, и я счастлив, потому что мне было интересно.
Наши частники еще не проснулись - они пока интерьерами занимаются, если и заказывают, то что-нибудь вроде камина или в баню.