Безусловно, приглашение Уилсона на постановку в Москву не могло не стать сенсацией. Адепты его панэстетизма и геометрической, математически просчитанной режиссуры обычно заранее предвкушают удовольствие от созерцания эффектных световых панорам и графического дизайна пространства, от медленного, плывущего, словно во сне, ритма спектакля, от пластики актеров, фиксирующей красоту поз и жестов. Это "визитные" черты уилсоновских постановок, устоявшиеся настолько, что ничего другого от мага театрального пространства давно не ждут.
Тем более никаких открытий не могло произойти (по возрасту постановки) и не произошло на московской премьере "Мадам Баттерфляй". Откровением стала лишь способность артистов Большого театра достаточно быстро освоить сложнейшую форму театральной аскезы. Уилсон поставил "Баттерфляй" в японской оптике: не претендуя на эстетику традиционного театра "Но", но стилизуя все действие под японские театральные каноны. По сути это была попытка воссоздать космос японской культуры, основой которого всегда была природа - традиционный пейзаж с вьющейся лентой реки и темным прибрежным гравием, деревянный помост для представлений (все материалы натуральные), костюмы - широкий пояс-оби, обертывающий талию, изящная семенящая походка японских женщин, театральный грим и скупая мимика, выражающая оттенки состояний - гнев, любовь, презрение.
Опытами "японизации" зрелища в "Баттерфляй" занимались многие постановщики с момента появления оперы. Уилсон же поставил спектакль о любви гейши к американскому офицеру не как историю, придуманную белыми людьми, а как японское повествование, где Баттерфляй, полюбив пришельца с другого континента, проявляет традиционные для японской культуры качества преданности и служения, а харакири оказывается для нее единственным способом достойно рассчитаться с жизнью. Ее предсмертные конвульсии не оставляют никакой душевной лазейки Пинкертону, который отныне не будет знать покоя.
Уилсон и Пинкертона выводит как трагическую фигуру. Чужеземец, попавший в совершенно непонятный, неведомый для него мир, где завороженность красивой японкой вдруг обретает жуткую перспективу остаться здесь навсегда. Он понимает, что навсегда останется здесь чужаком, так же, как и его голубоглазый светловолосый сын. Мальчик Пинкертона (Михаил Сычаев) - не традиционный двухлетний бутуз, а странный, тихий инопланетянин, робко передвигающийся по острому гравию босыми ногами и смотрящий с тоской в никуда. Взгляд его сфокусируется, только встретившись поверх трупа матери с глазами отца.
Эта идея закрытости, непроницаемости разных культур оказывается швом в спектакле, где Уилсон радикально соединяет музыку Пуччини с ее пышными звуковыми массами и чувственными разворотами арий и дуэтов с абсолютно прозрачным, лаконичным языком пластики и плавным ритмом движений. Стыкуются, казалось бы, несоизмеримые вещи: страсть, загнанная внутрь тела, выражается в мельчайших движениях ладоней, вокальный напор ретушируется статуарными позами, бушующий оркестр растворяется в молчании на сцене.
Самое необычное в уилсоновском решении - пространство молчания, которое существует в спектакле поперек музыки, а временами "заглушает" Пуччини. И хотя итальянский дирижер Роберто Рицци Бриньоли, приглашенный на постановку "Баттерфляй", сознательно уводит оркестр от полновесного звука, облегчая его до "порхания", но даже в самые энергичные и выразительные моменты поверх оркестра остается беззвучное пространство тишины. Певцам вряд ли легко существовать в этих условиях, удерживая энергетику внутри. Может быть, поэтому вокальных достижений в спектакле не обнаружилось. Приглашенная в премьерный состав на партию Баттерфляй румынка Адина Нетеску звучала неровно, с пронзительными верхними нотами, особенно в мгновения, когда ей приходилось изображать гнев Баттерфляй, и с тусклым, проваливающимся в оркестре звуком в нижнем регистре. Роман Муравицкий в партии Пинкертона тоже не преодолел стандартных "кричащих" кульминаций и вокального зажима. Тем не менее хор и солисты Большого театра успешно справились с уилсоновскими загадками. Хотя результат мог бы быть и эффектнее, если бы не пришлось реанимировать уже омертвевшую форму "Баттерфляй" тринадцатилетней давности.