Окончание. Начало в N 242 от 28 октября
Меня не отпускали. Кто-то переспросил имя автора. Тут почти хором стали возражать и переспросившему, и мне, ответившей: Булат Окуджава:
- Кто такой? Не может быть!
- Нет! Это народные песни!
- Однако на зоне сочинялись!
И все же, когда я описала наружность Окуджавы, да еще и сказала, что три недели тому назад он меня провожал из Москвы в Красноярск и пел перед отходом поезда свои песни, неожиданно поверили. Что тут началось! Некоторые ушли спать, большинство не сдвинулись с места. Да, почти все остались в красном уголке, хотя утром надо было спускаться в забой. Отыскали бумагу и карандаши, я напевала тексты песен. Такого способа диктовки потребовали шахтеры, чтобы запомнить мотивы. На шахте "Котуй" вкалывали, как и в предыдущих "пунктах", уголовники, да и политические. Например, тот, кто переспросил имя автора. Именно при ближайшем рассмотрении он, человек средних лет, по совету начальника смены куда-то сбегал и вернулся с гитарой. Один из зеков взял гитару в покрытые густой татуировкой руки. И все пошло по новой. Я пела, а гитарист подыгрывал, очень быстро осваивая мелодию. Несколько человек, взяв в руки тексты, записанные на желтоватых бланках, шепотом подпевали, а один - громко фальшивя. Его уняли. Начал подыгрывать и баянист, также под мою "диктовку" записавший слова. Группа самодеятельности хоть и была захвачена песнями и их разучиванием, все же опасалась опоздать на работу - плыть до Хатанги надо было три четверти ночи, да и поспать артисты надеялась на катерке. К полуночи артисты уже не вспоминали о сне и работе, присоединились к хору смышленых зеков. Отплыли же мы лишь в три часа утра. Под матово светящимся небом к реке нас провожала компания молодых, горланя: "у нас компания веселая большая, приготовьте нам отдельный кабинет!" Шахтеры, прощаясь со мной и в красном уголке и на причале, просили передать привет Булату. Фамилию то ли не выговаривали, то ли считали излишеством.
Замечу как бы в скобках: уже спустя много лет я задумалась над музыкой Окуджавы. Почему она столь уникальна, что и продолжателей не имеет? Почему первые песни Булата таймырские шахтеры сочли за народные, то бишь блатные? Чем музыка Окуджавы так разительно отличается от бардовских мелодий? Вывод напрашивался сам собой. Действительно, некоторые из первых песен Окуджавы музыкально отталкивались от блатных и дворовых песен. Но очень скоро Булат совершенно отошел от этих заразительных мелодий и почти каждой песне находил оригинальное музыкальное лицо. Этого, к примеру, не случилось даже с Владимиром Высоцким. Его песни при разнообразном текстовом содержании не избавлялись от блатных, дворовых и костровых мелодических рисунков.
Через неделю я вылетела с Диксона в Москву и прежде чем явиться в "Новый мир" с отчетом о командировке, явилась к Окуджаве. Передала привет и во всех подробностях, подробнее, чем сейчас, пересказала концерт на Таймыре. Булат был очень взволнован моим рассказом. Глаза его светились радостью, однако не без некоторой подозрительности:
- А ну-ка, спой мне ну хотя бы "Ваньку Морозова".
- Булатик, как же я спою, если за неделю у меня еще голос не восстановился, ведь пела до хрипоты!
- Все равно спой! - настаивал он.
И я отважилась. Булат остался доволен:
- Хрипишь, но не перевираешь ни слов, ни мотивов, даже интонацию не нарушила, спасибо за концерт на Таймыре! -и посоветовал:
- Когда поешь, хорошо время от времени коньячку хлебнуть, смягчает.
Я повеселела от похвалы:
- Знала бы, что твой концерт давать буду, - прихватила бы с собой, а пила я, как и все, разбавленный спирт.
В самом конце лета я снова приехала из Баку в Москву, остановилась на Садовой-Каретной, в доме опереточной актрисы и поэтессы Аллы Рустайкис, ныне известной как автор слов песни "Снегопад". Именно в ее доме я организовала первую запись песен Окуджавы по просьбе одного харьковчанина (имя позорно забыла). Он был другом Григория Левина и страстным поклонником поэзии, приехал с громоздким магнитофоном и с мечтой записать разных поэтов, в особенности - Окуджаву. В продолговатой, да еще перегороженной шкафом комнате семейства Левиных места для такого мероприятия попросту не было.
Поэтов разных идейных и художественных устремлений на Садовой-Каретной собралось и разместилось немало. Решили, - каждый прочитает по стихотворению, на что уйдет одна бобина (кассет еще не было), а вторую бобину целиком заполнит Окуджава. Не всех собравшихся поэтов я запомнила, но кого запомнила, - помню, даже кто что читал. Григорий Левин прочел свои популярные тогда "Ландыши", Евгений Винокуров - "Моя любимая стирала...", Станислав Куняев - "Добро должно быть с кулаками...", Владимир Корнилов - отрывок из поэмы "Шофер". Подававшая большие надежды Светлана Евсеева прочла стихотворение, где были строки: "Я - как новенькая печь железная, \ раскаленная добела..." Андрей Вознесенский, уже прославившийся своими "Мастерами", прочел "Долой Рафаэля! Да здравствует Рубенс..." и еще одну вещь на бис.
После краткого водочного перерыва Окуджава с гитарой вышел своей легкой, почти никогда не слышной походкой. Он поставил ногу на подножку стула и запел. Пел час-полтора, пел сосредоточенно и вдохновенно, время от времени прикладываясь к фляжке, которую я, запомнив про коньячок, поставила рядом - на рояль. Запись получилась замечательно чистая, ибо никто ни разу не кашлянул, не чихнул, не шаркнул ногой и т.п. Замечу, что несмотря на "оттепель", Булат предусмотрительно в песне об Арбате слова "Ты моя религия" заменил на "Ты моя реликвия". У нас была почти детская надежда: а вдруг бобина дойдет до них, и они тут же санкционируют большой вечер или же предложат выпустить пластинку. Но все же откликнулся известный тогда руководитель джаза Эдди Рознер. Ему одну из копий бобины показала знакомая с ним Алла Рустайкис. И он сделал Окуджаве вот какое предложение: ему понравились слова песни об Арбате, но мелодия не годится, он, Эдди Рознер, напишет другую музыку, и песня будет исполняться его знаменитым джазом. Булат растерялся, именно растерялся, а не возмутился.
- Как ты думаешь, Инна, отдать "Арбат" или нет? Может быть, "Арбат" пусть и не с моей музыкой пробьет дорогу остальным песням? Есть ли смысл?
Я же не растерялась, а возмутилась:
- Ни в коем случае! Нет никакого смысла! Вспомни про таймырский концерт! Да тебя лет через пять вся страна запоет!
К счастью, я ошиблась - уже через два года песни Окуджавы стали известны и любимы. Но, видимо, растерялся Булат лишь внешне и на мгновение, так как тут же сказал:
- Запоют меня или нет, музыки своей никому не отдам.
После моего уже предпоследнего возвращения в Баку Окуджава некоторое время часто навещал дом на Садовой-Каретной. Это я знала и с его слов и со слов Рустайкис и ее юной дочери Алены Басиловой, будущей СМОГистки и жены Леонида Губанова. Возможно, тогда была сделана в их доме еще одна запись. Поскольку Лев Шилов в своей книге "Голоса, зазвучавшие вновь" со слов Аллы Рустайкис пишет, что первая запись песен Булата Окуджавы была произведена сразу на четырех магнитофонах. Но это, наверное, аберрация памяти гостеприимной Рустайкис. В тот субботний вечер, о котором я рассказала, был, повторю, один громоздкий магнитофон.
А поздно вечером после записи Андрей Вознесенский пригласил Булата и меня поехать с ним к одной его знакомой польской журналистке. По дороге Вознесенский, сидящий рядом с таксистом, остановил машину и пошел в гостиницу "Украина" за тортом и шампанским (магазины, кроме редких дежурных, закрывались рано). Пока Андрей ходил, Булат мне сказал, что у него "закрутилась" еще одна песня, и тихо напел ее. Запомнился стих: "неразменным золотым покачусь с ладони". И - "тратит меня, тратит" Позже, когда я услышала эту песню, она была сильно изменена, кажется, лишь запомнившиеся строки и остались. Гостевание у польской журналистки вовсе забылось. Шампанское после водочки на Садовой-Каретной (дом давно снесен) оказалось для меня сверхлишним. Видимо, хороша я была, если на другой день позвонил Булат и напомнил, что я приглашена к нему на обед, как мы накануне договорились с Вознесенским и его польской знакомой. Он-то назвал ее по имени, но я забыла.
Кормила нас армянской долмой мать Булата. Столько перенесшая в жизни Ашхен Степановна запомнилась мне высокой, прямоспинной, строголицей и молчаливой пожилой женщиной. Со сдержанной улыбкой она подкладывала нам на тарелки долму, от которой шел пар, остро пахнувший бараниной, мятой и кинзой. Ни лицом, ни статью Окуджава не был похож на свою мать. Разве что - строгостью. Он смолоду был строг и не слишком уж разговорчив. Польская журналистка, молоденькая, изящная, с красиво-подвижным лицом, отлично изъяснялась по-русски. Как я поняла, была и переводчицей. Во всяком случае, имела отношение к художественному переводу русской поэзии. Вознесенский ей уже передал свои стихи для перевода на польский. Приехала она к Булату, чтобы послушать его и взять на перевод у него стихи, да и мои тоже. О вчерашней нашей полуночной поездке я ничего не помнила, в том числе о договоренности привезти стихи. Я решила поправить положение. Из коридора по висячему телефону позвонила Винокурову, мол, сейчас же приезжай к Булату и обязательно со своими стихами, очень хочется тебя видеть, и не только мне.
Женя Винокуров примчался быстро и привез свою книжку "Синева". А я, человек расхлябанный, но по отношению к другим точный, тут же уехала, так как накануне во время водочного перерыва перед записью Окуджавы пообещала Николаю Панченко, прибывшему из Калуги, приехать к нему в гостиницу, в район ВДНХ. Как обидно мне было уезжать до пения Булата, которого я могла бы слушать сутками! Я часто отбываю из хорошего в плохое. Так случилось и тогда. В номере Панченко собралось несколько стихотворцев, читали стихи. Прочла и я, и один из почитаемых мною поэтов Владимир Корнилов немногословно, но, как мне показалось, доказательно говорил о моей бездарности. Но это уже совсем другая история.
А если вернуться к переводам современной русской поэзии на польский язык, то они вскоре и состоялись. И если я не ошибаюсь, первыми были прочитаны польскими читателями Вознесенский, Винокуров и Окуджава. Но точно знаю, что именно с той поры у Булата завязались с Польшей самые нежные отношения.
Не могу не вернуться памятью к той магнитофонной записи, увезенной в Баку. Недолго же она прокручивалась в доме единственного моего знакомого, имеющего магнитофон. Кто-то из гостей ее выкрал. И то ли эта самая бобина, то ли копия с нее попали на границу с Ираном - в Ленкорань. В этот субтропический городок, полный цитрусовых, я весной шестидесятого года съездила вместе со специальным корреспондентом "Литгазеты". И вот что мы нечаянно узнали от начальника заставы. К пограничникам попала магнитофонная запись с антисоветскими песнями какого-то грузина. Магнитофон же имелся в красном уголке. И вдруг кто-то из комсостава обнаружил, что солдаты, вернувшись с дневного дозора, по ночам слушают никем не разрешенные песни. Бобину отобрали и сожгли, а десятерым слушателям, застуканным на месте, дали по десять суток гауптвахты. Эту историю на погранзаставе я привожу здесь потому лишь, что многие уже не знают или не помнят о жестоких "странностях" того времени. Чтобы хоть частично воссоздать обстановку нашей молодости, хочу завершить "мемуар" моим запоздалым стихотворным ответом Булату Окуджаве на подаренные мне стихи в том июле, когда "морили комаров".
ПЕРВАЯ ПОМИНАЛЬНАЯ
Стойте справа, проходите слева
Булат Окуджава.
Там семистороннее
Лунных струн движение,
Там не раз с иронией
Вспомнишь наши бдения,
Юность поднадзорную,
Младость подцензурную,
Дружбу многоспорную
Да веселость бурную.
Вспомнишь, как на Соколе
С алкогольной тарою
Мы по лужам шлепали
За твоей гитарою,
Из обувки походя
Выливали дождики.
Где же наши, господи,
Локоны и ежики -
Жизнь полураздетая,
Правда недобитая,
Песня недопетая,
Чаша недопитая.
1997
21-24 августа 2004.