Замысел спектакля Вайткуса вынашивался тридцать лет. Наверное, такие многострадальные идеи стоит реализовывать режиссеру со своими артистами, а не на стороне, поскольку показ этого спектакля в Москве выявил неблагополучие прежде всего самой труппы питерского театра. Конечно, и режиссеру бы стоило соотнести свой замысел с возможностями конкретной труппы. Его идеи живут поверх спектакля, который томительно - почти четыре часа! - движется к финалу, и продираться к существу замысла дотошному зрителю приходится с немалыми препятствиями. Режиссерская партитура, подчиненная принципу полифонии и симультанного построения мизансцен, тонет в хаосе разноголосицы, поскольку актеры не чувствуют столь свободного типа театра, не умеют существовать как единое целое, надеясь по старинке на свой частный выход, маленький, но свой номер, не знают, как распределять внимание, как уходить в тень зрелища и выходить из нее.
Спектакль Вайткуса требует совсем другой техники, владение которой как раз продемонстрировали актеры Андрея Могучего в спектакле "Между собакой и волком" на недавнем фестивале NET. Литовский режиссер ставит "Мастера и Маргариту" в традиции Тадеуша Кантора. Но без преданных актеров, безоговорочно ему доверявших, без своей школы.
Одновременно действие может идти на авансцене, где некая старуха в белом халате совершает омовение, где в дальнем углу сцены обязательно сидит кто-то из свиты Воланда. Одновременно установлена видеопроекция на экран, который в то же время и страница рукописи Мастера. На полотне мы видим красные глаза Воланда, дьяволицу Геллу с оскалом вампирши, порой, с экрана на нас смотрит Коровьев с желтым окрасом век. Мелькает вдобавок кинохроника: Горький на съезде писателей, Бухарин, похороны Анны Ахматовой, Сталин.
Сцены советской Москвы идут в параллель с событиями Ершалаима.
Варьете, сумасшедший дом, ресторан, заседание Моссолита - массовка, блуждающая по сцене. Текст, произносимый толпой, не столь даже и важен, невнятен, слышится постоянно какое-то бормотание, создающее эффект гула. Толпа - человеческое месиво, булькающее на подиуме. Вероятно, все это задумал режиссер не случайно.
Булгаковскую рифму советской Москвы и древнего Ершалаима Вайткус понимает как территории, осквернившие Бога. Воланд берет Москву под свой протекторат, потому что Москва обезбожена. Он и его свита ведут неустанное наблюдение за москвичами. Ершалаим отправил на Голгофу Иешуа, но простил Варраву. В мирном философе недоумевает Понтий Пилат: "Вы увидели угрозу?" Понтий Пилат в спектакле единственный понимает, Кого казнят, и предвидит, что за это людям предстоит искупление до тех пор, пока будет существовать человечество, что каждый из праведников, верных Его учению, будет обречен пройти свою Голгофу, что отныне начинается новая история, берущая отсчет с убийства Сына Божьего. В спектакле Понтий Пилат не умывает руки, а умывает пространство. Почти в истерике он моет пол, запуская в таз с водой тряпку, и отчаянно елозит ею по полу. Но если руки еще можно отмыть, то мир - невозможно!
Этот спектакль не столько о Мастере и Маргарите, сколько о Мастере. Это он - воплощение праведника, учитель, хранящий истину и в тишине бедного подвала и в гомоне клиники для умалишенных. Мастер не просто пишет книгу о Христе, но проживает Его путь.
В людском месиве, агрессивно окружающем одиноких учителей, распинающем каждый раз по-разному своих мирных философов, все-таки находится хотя бы один, кто прозревает и воплощается в человека. Поэт-богоборец Иван Бездомный скажет в клинике Мастеру: "Я стишков писать не буду". Ему откроется истина в сумасшедшем доме. Он единственный поймет, что Мастер ушел и теперь ему придется нести бремя знания, что Бог есть. Не проповедовать, не учить, а знать.