Отныне мы отмечаем не только памятные события русской эмиграции, этого Русского Исхода ХХ века, но и юбилеи нормальных культурных институтов, созданных в новой России в связи с этим. Отсюда есть надежда, что русская эмиграция как таковая кончилась. О России и Франции с известным французским славистом беседовал наш корреспондент.
Российская газета: Господин Нива, вы знаете, что в России вас в шутку называют Георгием Ивановичем?
Жорж Нива: Слышал.
РГ: Для ученого сухаря у вас была слишком авантюрная биография. Как случилось, что вы стали славистом?
Нива: Я родился в центре Франции, в Оверне. Учился в Сорбонне. Моим учителем стал профессор Пьер Паскаль - исключительная фигура. Он увлек меня русской литературой. В конце 1950-х годов я приехал стажером в МГУ. В августе 1960-го меня выгнали из СССР.
РГ: За что?
Нива: За связь со второй семьей Бориса Пастернака.
РГ: Вы лично знали Бориса Пастернака?
Нива: Меня познакомил с Ольгой Ивинской один приятель. "Хочешь, - спросил он, - познакомлю тебя с семьей, где и мать, и бабушка сидели?" Я был наивный француз и слова-то такого "сидеть" не знал. В этой семье Пастернака за глаза называли "классиком". "Классик был, классик заходил..." Пастернак был очень живой фигурой, щедрой, в чем-то забавной. У меня есть серия воспоминаний о нем и бесед с ним в Переделкине.
РГ: Все-таки почему вас выгнали из СССР?
Нива: Я был женихом дочери Ольги Ивинской - Ирины Емельяновой. Меня выгнали за два дня до заключения с ней брака в ЗАГСе. Через неделю Ирину с матерью арестовали. Мое присутствие было нежелательно при этих арестах. Потом они сидели, Ольга Ивинская - уже второй срок. Снова в России я оказался в 1972 году, когда уже был профессором Женевского университета.
РГ: Что происходило между этими двумя приездами?
Нива: Меня призвали в армию. Я воевал в Алжире, был ранен, два месяца лежал в военных госпиталях.
РГ: Опыт войны страшный?
Нива: Это была не совсем война. Это была колонизация, можно сказать, даже оккупация Алжира. Хотя не вполне насильственная оккупация. Я был тогда либерально настроен. Я считал, что надо дать независимость алжирцам. Но когда я приехал в столицу Алжира, увидел этот великолепный город, который был наполовину французским... Я стал колебаться в своих взглядах на эмансипацию Алжира. Но это были все же колебания. Когда четыре генерала подняли бунт против Шарля де Голля, я и почти все призванные тогда в Алжир молодые офицеры были против них. Мы были за де Голля и освобождение Алжира. Наш капитан формально стоял на стороне взбунтовавшихся генералов, но не слишком давил на нас. Я прекрасно помню то утро, когда генералы объявили, что рвут отношения с Парижем, и как мы с группой офицеров обошли казармы, чтобы прощупать настроения и толкать солдат к неприятию бунта.
РГ: Все-таки почему де Голль решил "отпустить" Алжир?
Нива: Две причины. Первая - это то, что мусульмане не хотели быть французами. Вторая - сделать их французами стоило бы для Франции слишком больших денег. Единая нация - это равенство социальных условий. Де Голль стоял перед выбором: или мы объявляем Алжир нормальным французским департаментом, или формула "Алжир - это Франция" - совершенно пуста. Де Голль честно изложил эту проблему перед Францией и предложил дать независимость Алжиру. Конечно, можно было остаться там военным способом. Но тогда французская армия теряла бы свою честь, становилась просто оккупационным войском. Хотя я не видел в Алжире пыток, ничего такого. С террористами могли обходиться сурово. Сразу после ранения меня отправили в метрополию. Я еще раз вернулся в Алжир за мусульманскими новобранцами во французскую армию, и это был последний военный призыв в Алжире.
РГ: Как вы оцениваете последние события во Франции? Кто больше виноват: французы или мусульмане?
Нива: В России эти беспорядке освещаются утрированно, я бы сказал, даже с каким-то злорадным пафосом, который мне неприятен. В этом есть элемент расизма: мол, вы их впустили, а теперь погибайте.
РГ: Не в оправдание, а в объяснение: в Москве эта проблема тоже существует. Нам есть с чем сравнивать. Так что здесь не столько злорадства, сколько пристального внимания к чужому опыту, который, возможно, и нам предстоит пройти.
Нива: Вы не чувствуете верных пропорций. У нас во Франции живет 6 миллионов мусульман. Можете себе представить, что было, если бы взбунтовались 6 миллионов людей? Речь идет о каких-то тысячах молодых людей. И ведь не было никакой крови, не было смертельных жертв. Это говорит о хорошей работе полиции. Ей было очень трудно в этой ситуации. Некоторые французские муфтии повели себя правильно: призвали мусульман к спокойствию и объяснили им, что они должны жить по законам их второй родины.
РГ: Эти беспорядки - алжирский след?
Нива: Эти молодые арабы - "разозленные", как назвал их английский драматург Джон Пинкер. Но здесь не только алжирский, но и палестинский след. Я имею в виду проявления антисемитизма во французской арабской среде. Но в основном это просто социальная злость. Это проблема социального неравенства и недостаточного экономического роста в отдельных местах страны.
РГ: Вернемся к литературе. В этом году отмечался юбилей Андрея Белого. Вы перевели его роман "Петербург" на французский язык. Как это было возможно? Стилистику Андрея Белого и в России-то не все понимают.
Нива: Не только "Петербург", но и "Котика Летаева". Это был устный перевод. Мы надиктовывали его друг другу вместе с моим другом-переводчиком. Это длилось одно лето, и это было счастливое для нас время. Нам все удавалось. Мы чувствовали, как во французскую речь входит музыка этой прозы. Конечно, было трудно. "Петербург" - это же бесконечная цитатность. И не только русской литературы, но и всей русской культуры. Скажем, Пушкин, без цитат из которого невозможно понять "Петербург", гораздо меньше присутствует во французской культурной памяти, чем Достоевский или даже Гоголь. Тем более нас удивило, что эта книга во Франции имела большой успех. Французы были поражены, что такой, как писали, "монумент русской литературы" пришел во Францию с таким опозданием.
РГ: Солженицын где-то сказал, что вы были первый, кто написал о нем книгу не как о публицисте, но как о художнике.
Нива: Солженицына - публициста и художника очень трудно разделить, как и в случае Льва Толстого. С Толстым эту операцию проделать легче. Толстой в прозе и в статьях все-таки разный. Разные языки. А Солженицын един и в прозе, и в эссеистике. Как и все, я открыл его, когда был опубликован "Один день Ивана Денисовича". Я залюбовался классической формой этой вещи. Она в точности соответствует "трем единствам" (места, времени и действия) французского классицизма. Меня поразило, как можно органично перенести этот эстетический закон на жизнь советского зэка в течение одних суток в одном лагере. Потом с группой коллег я переводил "Раковый корпус", который нелегально поступил в издательство "ИМКА-Пресс". Переводил "Август четырнадцатого", статьи из сборника "Из-под глыб". Это дало мне возможность войти в его литературную "фабрику", потому что работа переводчика это прежде всего наиболее тонкая читательская работа. В 1974 году я написал о нем первую книгу. Моя вторая книга о Солженицыне была переведена на русский моим другом Симоном Маркишем и издана в России в начале перестройки. А поскольку это была первая книга о Солженицыне на русском, она имела тогда огромный успех. Она вышла еще до того, как в России стали издавать самого Солженицына.
РГ: Как вы познакомились?
Нива: Он пригласил меня в Вермонт.
РГ: Как вы относитесь к диссидентству?
Нива: Это особая, очень интересная среда. Это всегда люди вызова. Я был знаком с Андреем Амальриком, Андреем Синявским. Жена Синявского - Мария Розанова пыталась, как она говорила, "вылечить" меня от Соложеницына. Я ей сказал: "Марья Васильевна, вам это не удастся". Я прекрасно понимаю, что в прозе Солженицына есть доля дидактизма. Но, читая "Красное колесо", встречаешь такие высоты подлинного драматизма! А читатель до них не доходит, заранее предубежденный, что Солженицын только поучает.
РГ: Вы один из авторов лучшей зарубежной "Истории русской литературы".
Нива: Инициатором этого проекта был итальянский славист Витторио Страда. Он пригласил меня, Ефима Эткинда и Илью Сермана. Я был младший в этой бригаде. Это длилось много лет. После перестройки мы "завербовали" новых русских филологов. Их православные тенденции не устраивали некоторых прежних авторов, например, Ефима Эткинда, но мы на западный манер нашли компромисс. Сегодня уже вышло шесть томов, написанных в хронологическом ключе. Сейчас я готовлю седьмой том - тематический.
РГ: Вы интересуетесь современной русской литературой?
Нива: Очень интересуюсь! Я постоянно ищу новые имена для публикации в издательстве "Фаяр". Сегодня искать новые имена стало интереснее, но и труднее. Лично меня больше всего привлекает "магический реализм", такие писатели, как Марк Харитонов и Андрей Дмитриев. "Закрытая книга" Дмитриева - настоящая большая русская проза. Из последних открытых мною имен назову Владислава Отрошенко и Алексея Иванова.