Владимир Бортко переводит книжку в раскрашенные движущиеся картинки. И это почитается выдающейся образовательной и просветительской работой. Мол, не читали "Мастера", а теперь хоть посмотрят. О потерях такого подхода не говорится. Между тем "Мастер" с его сложнейшей философской и стилистической фактурой, язвительной, полной точных медицинских наблюдений и диагнозов 30-х годов, с провокативной природой письма, с личной трагедией, наконец, с вопросами, направленными в глубь собственного существа, - явно в него не укладывается. Но медиальная экспансия заставляет общество поверить в исключительную важность телесериала как факта культуры. И вот, серия за серией, оно наблюдает зануднейшее повествование, где теряются смыслы и отсутствует энергия.
Павел Басинский вчера написал: "Кина не будет. И слава Богу!" К какому богу взывает он в данном случае? К богу литературоведов, убежденных, что возможно экранизировать или инсценировать литературу, не входя в соавторство, не осуществляя интерпретацию. В этом взгляде на природу творчества он удивительно совпадает с авторами "новой драмы", возмущенными тем, что режиссеры вторгаются в драматические тексты, пытаясь превратить их в самостоятельные сочинения. Не знаю, известно ли радетелям верности литературному первоисточнику, что иначе невозможно. И любая аморфная, "верная автору" экранизация, в которой зритель "простодушно" обретает Булгакова и Достоевского, принимает любую "валентность". "Не холодный и не горячий" телетекст становится прибежищем любых интерпретаций, любых смыслов, которые медиальная власть захочет внедрить в сознание. В этом и есть тайна значения, которое придается нынешней телеэкранизации русской классики. Всегда чреватая сложными и неожиданными прорывами и безднами, она "приручается", лишенная всякой интеллектуальной опасности.
"Мастер и Маргарита", поставленные на Таганке в середине 70-х, были высказыванием, посланием. От него потом шли круги по воде, расширялись, заставляли читать и влюбляться, открывать для себя новые, более глубокие смыслы, в конце концов отказываться от предыдущей интерпретации.
Бортко осуществляет ровно противоположную работу - он "закрывает" всякую встречную интерпретационную работу (я не слишком сложно выражаюсь?).
"Не надо "творить",- утверждает Басинский, апологет этого сериала, - надо лишь играть". Не буду повторять, что это невозможно чисто технологически. Любая игра - интерпретация. Просто глядя на сонно-патетические физиономии Басилашвили и Лаврова, слушая их заторможенную, почти аутичную речь, поддаваясь такому же бесстрастно-сонному ритму всего фильма, кадр за кадром теряешь любую способность к истолкованию, сотворчеству, которое (по Булгакову ли, по Библии) является божественным свойством человека. Кто они - эти Пилаты и Воланды, эти Га-Ноцри и Маргариты? Нас точно гипнотизируют некоей значительностью происходящего, не давая возможности понять. Музыка Корнелюка окончательно вводит нас в транс бессмысленности. Почему булгаковский мир, разнообразный, парадоксальный, полный юмора, столь резко и детально фиксирующий бытовой мир, сам воздух Москвы 30-х годов здесь так безвоздушно однообразен? Инфернально-готическая, ложнозначительная музыка и Москву, и Ершалаим превращает в одну жвачку.
Пустынная, вымершая Москва, по которой Маргарита бредет в день встречи с Мастером, ничем не отличается от любого другого города. Чудный садик, на который выходят окна жилища Мастера, - и вовсе абстракция. Бортко не важен быт, деталь, фотографическая подробность. Тогда, может быть, ему важна поэзия булгаковского текста? Ни то, ни другое. Нежданно явившийся в сериале Берия (в человеке в очках, как его играет Валентин Гафт, можно узнать его без труда) образует в фильме "ложный след". Отношения с властью, столь мучительные для Булгакова и являющиеся, быть может, одной из главных тайн этого романа, точно выводятся из-под пристального взгляда публики. Нас развлекают под сонно-жвачную "готику" Корнелюка, лишая время его цветов и деталей.
Тупо раскачиваясь в такт этой музыки, чувствуя, что сходишь, подобно Ивану Бездомному, с ума, можно задавать и задавать безответные вопросы. Например, с чего это тексты 30-х годов, как и сами 30-е годы, так плотно и энергично вошли в нашу культуру, никак не переосмысленные, не переименованные, лишенные трагической парадоксальности своих свидетелей, такие милые, домашние, ежедневно-привычные, как все телесериальные жвачки, такие не страшные, овеянные туманом штампов и общих мест?
Подождем. Быть может, следующие серии дадут ответ. Хотя и сейчас можно попытаться...
Обмен мнениями - по адресу: http://www.rg.ru/mm-pisma.html
Ждем новых откликов: culture@rg.ru