О том, что осталось "за кадром" сделанного, написанного и произнесенного им рассказывает его сын директор Института прав человека Валентин Гефтер.
В стол
Российская газета | Какую книгу отца вы чаще всего открываете?
Валентин Гефтер | Мне сегодня интереснее всего говорить об отце, листая книгу "Тренировка по истории. Мастер-классы Гефтера", подготовленную Глебом Павловским. Глеб - молодец, он много лет записывал свои разговоры с отцом. И был достойным вопрошателем.
У моего отца многие вещи остались "за кадром" - в архиве, в записях телепередач, разбросанное по статьям и блокнотикам. И то, что было написано в последние пять-шесть лет жизни, практически не известно широкому читателю. И не по соображениям цензуры. Просто это был его стиль, он многое не допускал к опубликованию, потому что все время работал над своими текстами, что-то менял. Он даже опубликованные тексты правил.
Бывают авторы такие монографические, напишут книгу, и она на все века. А другие работают фрагментарно. И часто в устном жанре интереснее, чем в письменном. Отец относится скорее ко вторым.
РГ | Кем он был - историком, социальным философом, аналитиком?
Гефтер | По происхождению он, безусловно, историк. Он много времени и здоровья отдал работе над 10-томной Всемирной историей. Был одной из рабочих лошадок редакции, которую возглавляли академики, но академики же редко тянут рабочую упряжь. Работая с авторами, проходил по всем временам - древние шумеры, Древний Египет, античность. Кроме кругозора знаний это дало ему возможность приблизиться к следующему горизонту - осмыслению и осовремениванию взглядов на историю.
Потом возник довольно известный в Москве семинар, который отец вел, там было много ярких личностей. Потом семинар разогнали, правда, из партии отца не исключили (он сам потом вышел, в 1983-м), но на его судьбе и карьере историка был поставлен жирный крест. Он еще несколько лет поработал в Институте истории, затем как ветеран войны ушел на пенсию раньше срока и стал работать в стол. Немножко его печатали на Западе...
Не закрывать форточку до последнего
Гефтер | И потихоньку стал втягиваться в диссидентскую жизнь, вел неформальные семинары на дому, иногда составлял и подписывал "письма в защиту". Хотя он был не столько сторонником действий - выходов на площадь, это уже было ему не по возрасту и не по темпераменту, просто писал разные тексты. И стоял у основания двух показательных для того времени самиздатовских изданий 70-х - альманаха "Память" и журнала "Поиски". Тон "Поисков" был необычен: мы за честный диалог с властью. У граждан такие же права, как и у государственной машины. В "Поисках" было много интересных материалов, например, серьезный анализ брежневской конституции 1977 года.
Отец не входил в редколлегию журнала, но был "крестным отцом" этого издания. Когда начались репрессии, старшее поколение не тронули. Но начались суды над "молодежью" - Валерием Абрамкиным, Глебом Павловским, Виктором Сокирко. Они были посажены, высланы. Это был очень тяжелый период, Михаил Яковлевич переживал, ему казалось, что он виновен в том,что произошло с его учениками. Допросы как свидетеля. Два обыска. Его спасал возраст, участие в Великой Отечественной войне, шум, который мог подняться на Западе. А потом, как сказал Филипп Бобков уже в 90-е, когда его об этом спрашивали: были диссиденты и были инакомыслящие. Отца отнесли как раз к инакомыслящим.
РГ | Он не собирался уехать из страны?
Гефтер | Об эмиграции никогда речи не было. Он был человеком гиперроссийским. Человеком абсолютно русской культуры и русского языка. Россия для него была предметом всего его интеллектуального и душевного интереса. Он не был сторонником идеи Третьего Рима, но Россия для него была фокусом всех проблем всемирной истории. Как движется история, чем, что с людьми происходит - он понимал через Россию. Он не уезжал, потому что понимал, что такой мир невозможно изменить снаружи, как бы сильно ни сказывались мировые факторы. И он был нормальным гражданином, считал, что надо вступать и в диалог с властью, как бы она ни была отвратительна, и не закрывать форточку до последнего.
А уж когда появился Горбачев и в его окружении люди, которых отец хорошо знал, к нему стали захаживать на огонек те, кто в каком-то смысле определял будущее России - Юрий Афанасьев, Геннадий Бурбулис, Григорий Явлинский. Они старались освободиться от шор, им был интересен незамыленный и вместе с тем нестандартно антисоветский взгляд отца. Потом начались и публичные выступления Михаила Яковлевича. Первые публикации в печати сразу образовали ему имидж историка-осмыслителя прошлого. Да и вся перестройка прошла под знаком "лицом назад". И только в начале 90-х начали думать о том, а что будет дальше.
Под ковром событий
РГ | Как он воспринял 90-е годы?
Гефтер | 90-е годы для него, с одной стороны - успех того, о чем мечталось. Успех освобождения людей (он подписывал Горбачеву первые письма об освобождении Сахарова), высвобождения разных мнений, их борьбы. И к власти пришли те, с кем, пусть не так тесно, но отец был близок. Его ввели в президентский совет. Это была чисто фиктивная структура, они и не собирались толком ни разу. Ельцину тогда не нужен был совет мудрецов. Время было не такое. В общегосударственных делах ему, дай бог, самому надо было успевать разруливать непрерывно возникающие проблемные ситуации, а не думать о долгосрочных перспективах. Это, видимо, должно было кончиться тем, чем кончилось - 1993 годом. Для отца это было "первым звонком" серьезного разочарования и огорчения. Это не значит, что он был на стороне Верховного Совета. Он и тут старался быть тем, кто способен видеть "под ковром событий". Помню, какой огромный интерес у него вызывала распространенная сторонниками Ельцина запись переговоров конфликтующих сторон в Свято-Даниловом монастыре под эгидой патриарха. Тема - как в России люди не умеют находить общий язык - была для него вечной.
РГ | Это была борьба двух стратегий развития страны?
Гефтер | Боюсь, что нет. В Верховном Совете были разные силы, и, кстати, хорошие друзья отца, как Виктор Шейнис, например. И в администрации президента хватало Коржаковых. Но главным для отца был даже не выбор "с кем", он всегда старался найти какой-то глубинный уровень. Его интересовало не столько, кто прав, кто виноват, сколько можно ли найти решение, есть ли ресурсы для нормального диалога. Я очень хорошо помню, как осенью он внимательно читал свежие материалы "монастырских записей", они давали почти исторический взгляд на ход событий. Многие из его молодых друзей работали тогда в Мемориале. И под патронажем отца молодые мемориальцы собирали материалы по расследованию событий вокруг Белого дома. Там много странных смертей, ранений, исчезновений. Для отца это был первый звонок.
Не с чистого листа
РГ | Что он сделал после 1993-го?
Гефтер | Он ушел из президентского совета через неделю. Ельцину можно было простить многое, но только не расстрел Белого дома. Режим не справился с ходом событий и не смог быть на уровне тех задач, которые провозгласил вначале. А потом началась война в Чечне...
Он был из тех людей, которые принимают такие события близко к сердцу. Очень часто эти слова "близко к сердцу" - всего лишь риторическая фигура, а Михаил Яковлевич из немногих, кто всерьез переживал это изнутри, мог ночью не спать. Он был тяжело болен - сердцем и тем, что сталось с Россией. Умер в феврале, в ночь с 15 на 16-е, и его последний текст прозвучал как манифест. Он считал, что наступают времена, когда мы должны быть готовы к участию в гражданском сопротивлении.
РГ | В 90-е много сокрушались о том, что в обществе недостает авторитетов. Кажется, он был одним из авторитетных тогда людей.
Гефтер | На переходе от перестройки к постсоветскому периоду, конечно, были авторитеты, но в 90-е они уходили. Наступало другое время, другая эпоха - более прагматичная, политизированная, эгоистичная. Менее чистая. Жизнь в 90-е стала настолько многообразна и диффузна, все расплылось во многих направлениях. Кто-то не нашел себя в новой жизни, кто-то ушел в политику и оказался вовлечен в разного рода интересы. Моральных и интеллектуальных авторитетов действительно оставалось все меньше и меньше.
Я не считаю отца таким уж моральным авторитетом. Он не Махатма Ганди и не мать Тереза. Просто нормальный порядочный человек. Все мы слабы, все идем на компромиссы. Думаю, что мой отец не избежал этого. Но был, несомненно, авторитетен как мыслитель, как человек, который пытался понять и объяснить самому себе корни происходящего. И связать это с историей России, а не просто так, как будто пришли новые люди и все началось с чистого листа.
Россия - мир миров
РГ | Но людей, так объясняющих, было довольно много.
Гефтер | Да, причем с самыми искренними намерениями. Они считали, что мы скинули гири прежнего опыта и вступаем в светлое будущее. Все перед нами и надо лишь все "по уму" сделать. Нет, выяснялось, как и много раз до этого, что без проникновения в какие-то невидимые пружины происходящего ничего не получается.
РГ | А приведите-ка пример какой-нибудь такой невидимой пружины.
Гефтер | Ну, например, его любимая формула: Россия - это мир миров, целый материк, большой архипелаг, который нельзя свести к одному государственному и даже общественному устройству. И у него много объяснений посвящено тому, почему это так и как этот мир устроен. И это не просто разговоры вокруг федерализма или конфедерализма. За его абстракциями стояло глубокое ощущение, не сводимое ни к каким прямым политтехнологиям. Ощущение того, что в России нет и не может быть простых решений, как в отдельно взятой маленькой стране. И там, кстати, не так уж хороши простые решения, а у нас просто невозможны. Он был оппонентом всякой унификации и нивелировки такого сложного образования, как Россия. Всегда говорил о равенстве различий, подчеркивая, что нужно видеть именно разные и географические, и социальные, и прочие миры в том мире, который называется Россия.
Он, кстати, никогда не ощущал себя евреем в традиционном религиозно-философском или этническом смысле этого слова, хотя по происхождению, да, был евреем. Государственный антисемитизм его напрямую сильно никогда не задевал... Но, я думаю, не в этом дело. Не в задетости, а в воспитании. Он был человеком русской культуры.
РГ | А какое это было воспитание?
Гефтер | Рос без отца, с бабушкой и мамой. Единственный сын у матери. Симферополь, 20-е - начало 30-х, идеалистический настрой раннего советизма, общественная активность - пионер, комсомолец, отличник. Потом университет с 1936 по 1941 год, и там он был комсомольским деятелем. Он был вполне в "духе эпохи", но эпохи, я бы сказал, досталинистской. А национальный вопрос до войны не был так серьезен, что ли. Бабушка и мама погибли под Симферополем в 1942 году, это была для него глубокая, но очень скрытая даже от нас, а от посторонних тем более, травма. Никогда однако не переносившаяся ни на немцев, как таковых, ни тем более не переходившая в разговоры о российском антисемитизме. Его отношение к этнонациональным проблемам не было связано какими-то обидами, он был выше этого. Однако когда впервые наши исследователи стали открыто заниматься темой Холокоста, он стал первым президентом фонда "Холокост" и в каком-то смысле задал духовную и мыслительную высоту этой работы. Часто приводят его фразу: "Не бывает Холокоста против одного народа, Холокост - против всех". Это одна из оставшихся в нашем наследстве его формул.
Русское человечество
Гефтер | Еще одна из его формул: "Сталин умер только вчера". Понятно, что речь шла не о физической смерти одного человека, а о Сталине в нас. Он часто повторял, что в каждом из нас сидит закавыченный, собирательный Сталин.
РГ | И в нем тоже?
Гефтер | И в нем тоже. У нас многие связывают со Сталиным террор, паранойю и т.п. А если почитать хотя бы "Тренировку по истории", то видно, какое непростое у него отношение к Сталину как к явлению.
РГ | Вообще-то это бы неспешно пообсуждать.
Гефтер | Моя мечта когда-нибудь на телевидении сделать передачу, например, на канале "Культура": брать фрагменты его высказываний и спокойно, несуетно, неполитизированно обсуждать их с людьми, разбирающимися в контрапунктах нашей истории.
Он говорил, например, что на уровне рядовом у нас многие от индивидуума до личности так и не доросли, но при этом у нас появляются "катастрофически сильные личности". Или еще вот он говорил, что русская культура, отличающаяся разнообразием характеров и типов человеческих отношений, перекрыла ограниченную в этом отношении российскую действительность. Еще интересна его мысль о том, что культура в России оппонирует, обращаясь к миру, и становится агентурой мира (человечества) внутри России. Он любил говорить "русское человечество". В моменты провала оказывается, что этому агенту русской культуры нет места в обществе. Я думаю, что мы сейчас, конечно, не в провале находимся, но в каком-то смысле недостаточность такого присутствия русской культуры в сегодняшней жизни ощущается.
Апология слабого
РГ | Что он думал о власти в России?
Гефтер | Это большая тема, он об этом много писал. Часто говорил о социуме власти.
По его мнению, образующим элементом всей нашей российской жизни на протяжении веков была именно власть. Причем не только лучшая власть, проводившая реформы, но и худшая. Мы сами, наши социальные, экономические, межчеловеческие отношения немыслимы без власти. Так сложилось исторически, власть нас тянула вперед, власть нас давила, но без нее мы жизнь представить не можем. Он с разных сторон заходил к этой мысли. Конечно, не оставил рецепта, "как поставить власть на место", и т.п. Но ему было понятно, что это наша органика, а вовсе не теория заговоров и приходов на Русь норманнов, варягов, евреев, китайцев.
Или вот еще его мысль про власть: европеизируя гигантское пространство, никакими другими средствами и способами несводимое к единству, русская власть выступает в той роли и функции, которую, в общем, Европа не знала, - функции распоряжения человеческими судьбами.
РГ | А что он говорил о свободе?
Гефтер | Что свобода у нас всегда была свободой от кого-то. А европеизация России могла сопровождаться, начиная с Петра, с его модернизации, закрепощением. Если говорить о развитии как модернизации, то, по его наблюдениям, у всякого развития есть своя цена. И мы должны об этом думать при каждом историческом шажке. Развитие не является самоцелью, его не следует достигать любой ценой.
Он пытался объяснить трагедию классического большевизма, у него есть очень интересная работа о Бухарине, жалко, что малоизвестная, "Апология слабого человека". Она посвящена последним годам жизни Бухарина, процессу, его поведению и его трагедии. Апология слабого - это интересно, ведь у нас всегда почти апология сильного.
Культура антивласти
РГ | Какие еще у него были любимые темы?
Гефтер | Для меня очень интересны его рассуждения о русской культуре, о том, что она все-таки больше культуры действия, чем культура рефлексии. Это относится и к сегодняшнему дню. Причем и к культуре противостояния власти. Он очень часто называл такое противостояние революционным демократизмом. В революционном демократическом движении всегда преобладала культура действий, культура антивласти. И это, конечно, очень точное наблюдение. Во всем самом интересном, что было в русской интеллектуальной истории последних веков, преобладала именно культура действия. Не в уличном смысле, но культура действия как культура политики, апелляции к тем или другим слоям и движениям. Но не культура желания понять и предложить нечто нетрадиционное, не разделяющее на черное и белое. У нас и сейчас жизнь устроена по такому полярному принципу. Нас толкает к этим двум магнитным полюсам - власть-антивласть. Хотя жизнь, особенно современная, вовсе не исчерпывается только этим противостоянием.
РГ | Каким он был отцом, каким человеком? Вы его любили?
Гефтер | Конечно, он же мой родной отец. Глубокая интересная личность. Хотя мама считала, что отец он далеко не идеальный, мало занимался детьми. Он действительно не уделял нам много внимания, не оказывал карьерной помощи. Но давал пример отношения ко многим проблемам. И это больше, чем когда ведут за руку, подталкивая. Сыном такого человека быть нелегко. Перед тобой всегда яркий образец, общественная фигура. Ты - в ее тени. Трудно идти за такой мощной личностью. Образуется некая разреженность, как после большого судна. Я стал заниматься общественной деятельностью только после его ухода. Мне уже было больше 50.
РГ | Такое ощущение, что интерес к тому, что он говорил и думал, будет нарастать?
Гефтер | Если вернуться к разговору об авторитетах, сегодня лидеров в области мысли мало. Много честных людей, искренних, переживающих, реально работающих. Причем я не делю мир на власть - невласть. Во власти тоже не все дегтем мазано. Не то чтобы все моральные и честные на одной стороне, а бесчестные и жулики - на другой. Но уровень понимания, открытости, не столько даже глаз, сколько мозгов, оскудевает довольно заметно.
Я довольно часто ловлю себя на том, что даже в своей среде не нахожу людей, с кем мне хотелось бы не спеша поразмышлять об основах мироздания, как это было в советское время. Находилось время и усилия читать больше книг, самим думать и обмениваться продуманным. Нет, конечно, есть Интернет... Все есть, но почему-то расфокусировано.