И там и там в центре диспута - существование Бога, вера и безверие, право на убийство и самоубийство, реальность воскрешения, свобода духа и свобода воли. Если к этим двум спектаклям добавить инфантильных, но все же важных для понимания ситуации "Мальчиков" Сергея Женовача, придуманных на основе "Братьев Карамазовых", телесериал "Идиот", прошедший годом раньше, то бум Достоевского предстанет как угрожающий и лавинообразный.
Спектакль Гинкаса решительно и откровенно обращен в современность. И в этом вовсе нет голой публицистики (на которую, впрочем, сам Достоевский был слаб). Есть реальное понимание того, что свобода - это не дешевый идеологический фетиш, а тяжелая духовная задача взрослой человеческой особи.
Два брата - трогательно, совсем по-мальчишески, как будто только что вышли из спектакля Женовача - обсуждают "последние" вопросы, сидя за столом задрипанного трактира. Алеша (мягко, тонко работающий Андрей Финягин), как и положено, в рясе, и повадки его, и чудесная, нараспев, речь изобличают в нем церковного, то есть вечного человека. Брат же его Иван - совсем другой. Мало того что белокурый, простодушный актер Николай Иванов скорее похож на мужичка, на простого парня с улицы, речь его необработанна, суетлива, похожа на уличную скороговорку. Торопясь сказать главное, он вязнет в косноязычии. Профессиональная проблема молодого актера скорее всего не мешала, но была необходима Гинкасу.
Вот скинул Иван пальтишко, а под ним оказался стильный свитер и кеды. Вполне по моде парнишка одет. Он наш мальчик, совсем отсюда. И это именно ему пришла в голову "нелепая поэмка". Это ему, свидетелю Беслана и московских терактов, захотелось, чтобы враз исчезли мучительные вопросы и чтобы слеза ребенка была раз и навсегда отмщена.
Потому говорит он второпях, и нет ничего академически правильного в его актерской работе. Соседи справа и слева переспрашивают то и дело: "Что он сказал?" Поверх речи Ивана из романа великого писателя Достоевского - умника, перемудрившего самого себя, - слышно то самое недотыкомство российского подростка, который то к Лимонову кинется, то в скинхеды, то с "Идущими вместе" примется выставки громить.
У всех у них один виновный - новый, христианский Бог, подаривший людям свободу. "Верните простого, страшного, ветхозаветного Бога, дававшего закон вместо личного выбора", - вторят они за Иваном. Верните приказ и подчинение, простой знаменатель власти, приказывающей "Распни его!".
Испанская инквизиция поэмы у Гинкаса предстает явлением современной цивилизации, разом - от севера до юга - обратившейся к варварству. Это обращение - и в восстании бедных мусульманских орд, и в диком анархическом выплеске российских подростков, которым кто-то простой и внятный указывает на врага.
Выглядит спектакль в декорациях Сергея Бархина устрашающе прекрасно. Тоскливая кирпичная стена разделяет пространство на "трактирчик" со столом и стопочками, где заседают братья, и нечто фабричное, с уродливой бесформенной глыбой, покрытой белесым холстом. Там ютятся люди - бедняки, юродивые, калеки, которыми часто бывают полны гинкасовские видения. Но никогда еще они не были столь просты и монументальны. Эта толпа калек - хор гинкасовской мистерии - воплощает всемирную массовку новой цивилизации, стремительно упавшей в самое темное средневековье.
Когда приступит Иван, юродствуя и нервно дурачась, к своей "поэмке", когда выйдет из темноты кулис изможденный Инквизитор - Игорь Ясулович, - тогда и сдернут холст. Под ним окажется гора крестов - образ знаменитой Крестовой горы под Вильнюсом. Гинкас оттуда родом, и всегда об этом напоминает. Эта страшная гора сотнями, тысячами крестиков и крестов вопиет к небу о чуде и спасении.
Всегда чувственная образность Гинкаса здесь обретает особую ясность и простоту рождественского вертепа. Вот крест, на котором распят Спаситель. На него Ясулович с остервенением прибивает кирпичики хлеба. Христос дарует хлеб небесный, а человечество ждет от него только хлеба земного - спасения от болей и ужасов, благ и чудес. И вот уже телевизор - бог новой варварской цивилизации - вознесен на вершину Крестовой горы, и ему, а не Христу внимает толпа.
Спектакль Гинкаса решительно и откровенно обращен в современность
Гинкас двигается к экспрессивной лексике средневековых фресок, приглашая к сотрудничеству Александра Бакши (с которым сделал "Полифонию мира" для театральной Олимпиады) и Андрея Котова с его ансамблем духовной музыки "Сирин". Космос спектакля дышит стихами русских староверов: "Плачь, душа прегрешная, рыдай, не успеешь плакати, когда приидет смерть".
Этот язык фрески, мистерии и средневековой духовной музыки возник в спектакле Гинкаса, кажется, только из того, что "Легенда о Великом инквизиторе" обрела у него предельную простоту. Как бы ни был убедителен и страшен Инквизитор, все же ясно, что он - лукавит, и Иван, придумавший его, лукавит тоже. И вот уже их последователи во всем мире "мочат" друг друга за "слезу" своего ребенка.
И вот уже с десяток телевизоров, точно вросших в тела людей, транслируют нам лица африканских, арабских и прочих детей. В этом, кажется, излишняя, лубочная прямота. Но именно с ней хочет иметь дело Гинкас в своей "Нелепой поэмке".
В какой-то миг Алеша покидает этот шабаш. Он уходит, чтобы в финале - подобно Христу, поцеловавшему Инквизитора в Ивановой поэме, - поцеловать брата и тихо сказать о своей любви. О том, что нет ее ни в герое поэмы, ни в ее авторе. И это тихое слово Алеши окажется призывом к сложному, страшному, но личному выбору человека между добром и злом. К его встречной ответственности перед тем, кто взял на себя грехи мира. И этот тихий не вызов даже, а выдох, разом расставляет на места все сложные и мучительные построения поэмы.