Пасхальное приношение Гергиева Шостаковичу собрано из его симфоний – Первой, Девятой, Десятой и Пятнадцатой и оперы "Нос". В тех же очертаниях выстроена и зарубежная программа маэстро, посвященная юбилею композитора. Начиная с осени, он методично исполняет музыку Шостаковича в Париже, в Тулузе, в Барбикан-холле с Мариинским и Лондонским симфоническим оркестрами. А Мариинский "Нос" в эксцентричной постановке Юрия Александрова, после фурора, произведенного им прошлой осенью в Париже, утвердился в ранге ударного козыря театра.
Впрочем, в Москву спектакль Александрова не привезли, решив, видимо, не доводить до "апокалипсиса" технические службы театра. Только что завершились громоздкие гастроли Мариинки в программе "Золотой маски", уже сегодня начинаются показы мариинских спектаклей в региональной программе Пасхального фестиваля - "Фальстаф" и "Набукко" в Сибири, а в ближайшие дни - "Путешествие в Реймс", "Парсифаль" и "Валькирия" в Киеве. На этом щедром творческо-топографическом фоне Москве достался концертный "Нос".
Конечно, в Большом зале консерватории не было шансов увидеть разъезжающий в карете Нос, "одетый в мундир и замшевые панталоны", но Шостакович выстроил свою гениальную партитуру так, что и без всяких картинок в его музыке видны все мороки гоголевских персонажей: и эксцентричный майор Ковалев, возбужденно ощупывающий безносую промежность между щек, и лакей его Иван, пускающийся в пляс под балалайку со словами: "господи, помилуй ее и меня!", и неизменно визжащий высоким тенором квартальный надзиратель, вымогающий взятку за найденный нос, и перезревшая дочь Подточиной, мелодраматически гадающая на бубнового короля.
Двадцатидвухлетний Шостакович как следует покуражился здесь над персонажами и характерами, вывернув наизнанку традиционный оперный язык с его незыблемыми ариями и заставив певцов петь в предельных по высоте тесситурах, визжать, храпеть, сморкаться, ухать. Но как еще можно было изобразить абсурд, где отвалившийся нос, "из которого течет", спокойно присвоил себе звание статского советника, и никто, кроме Ковалева не признал его частью тела. Через несколько десятилетий, когда пес Шариков будет руководить конторой по отлову котов, никто, кроме Преображенского, тоже не заметит его сучьей природы.
Шостакович ощущал эту фантасмагорию жизни, ерничал, нагрузил оркестр свистящими звуками, громкими ударными, польками, балалайками, взвинченными темпами, и, что особенно эффектно – симфоническими антрактами, один из которых претендует на полноценную ударную импровизацию современного джазбенда. И надо сказать, что со всем этим хаосом ритмов, жанров, звуковых эффектов, оканчивающихся тяжелым финальным ударом, как будто у майора Ковалева отвалился уже не нос, а кое-что покрупнее, оркестр Мариинского театра под управлением Гергиева справился отменно. С присущей маэстро комбинацией рациональности и аффекта, доводившего звучание оркестра до силы жесткого "стального скока". Налет усталости, который временами ощущался в игре музыкантов, компенсировался энергией обостренных музыкальных контрастов и работами солистов - Вячеслава Сулимского, Андрея Попова, Михаила Латышева, Жанны Домбровской и других, виртуозно озвучивших вокальный гротеск Шостаковича. Так что, в результате можно было сослаться на слова персонажа Хозрева-Мирзы: "удывитылный слючай, господа".