Себя он ценит - и опять же не без оснований - за исторические изыскания. Это исследования о Сталине, о екатерининском царствовании, о трагическом конце династии Романовых, о Бомарше... Но самым важным достижением, судя по всему, он считает для себя и для всех нас свою повесть о граблях, коим название - "Царь Александр II".
Он к этим граблям снова и снова возвращается, дополняя и расцвечивая повествование все новыми подробностями. Потому, как ему кажется, оно сегодня на данном историческом этапе особенно актуально.
Его сказание об истории государства российского - это притча. Ничего нового он не открыл; он просто систематизировал все, что было хорошо известно, то есть последовательно перечислил этапы, ведущие к революционной буче: отмена Александром II "гармонии рабства" посредством реформ, которые "всегда опасно начинать" и еще опаснее не заканчивать, снижение уровня жизни, безответственность интеллектуальной элиты, сорвавшееся с цепи разночинство, авторитарные инстинкты наверху и разрушительная анархия внизу.
Круг замкнулся, и "дети перестройки", по Радзинскому, убили ее отца. Россия после этого взяла курс на Великую Октябрьскую революцию.
Рассказчик не обошел так хорошо нам знакомые, потому что было с нами совсем недавно, настроения и обольщения общественного мнения позапрошлого века. Первый акт реформ - счастье и общий энтузиазм: все купаются в них с демонстративным удовольствием, все любят реформатора и все хотят быть реформаторами.
Второй акт - никто не доволен реформами и в еще большей степени реформаторами. Бунты, пожары, террор... Здесь и во многих других местах следуют ссылки на "Бесов" Достоевского, роман, который вызывал патологическую ненависть у революционеров всех времен и народов. Третий - два шага назад. Репрессии, новый виток авторитаризма, ущемление подаренных было свобод...
Самое интересное и поучительное в этой исторической притче то, как вызревал терроризм в российской действительности, какими идеями он вдохновлялся. Не из сора росли его цветы и стихи. "Чистейшие сердцем" шли на смертоубийство. Последнее обстоятельство звучало бы как откровение в устах Радзинского, если бы раньше не сказал об этом тот же Достоевский. О "чистейшем сердцем", об истовом идеалисте Алеше Карамазове у автора словно бы нечаянно вырвалось: "А ведь он, пожалуй, в террор пойдет". Чистейший юноша Эркель из "Бесов" единственный, кто без колебаний пошел на убийство Шатова. Радикальный идеализм и вправду оказался горючим топливом для всех террористических акций, включая и всевозможные революции.
Но в чем действительно самая важная заслуга Радзинского, так это в том, что он разглядел логику развития тогдашнего террора, который по ходу истории становился все более площадным. Нечаевцы более всего хотели "кровью повязать" идеалистов, вставших на путь террора. Впрочем, уже скоро бомбистам славянской наружности стало важно не просто убить приговоренного ими к смерти, но убить публично, на миру. И положить как можно больше живой силы, а также живой немощи противника. Эта же логика видна сегодня и в действиях современных инициаторов терактов. Причем широкая публичность акта стала едва ли не самой важной составляющей террористической войны.
Раз так, с ней и надо сражаться публично. Поэтому он, Радзинский, не просто пишет книгу об убийстве царя, а вдалбливает его уроки миру посредством ТВ, самого публичного из СМИ. Потому он это делает предельно громко, что называется, криком крича. Потому, наконец, он становится героем собственных телеповестей. Едва ли не главным действующим их лицом.
Когда-то на заре своей телевизионной карьеры, в первых выступлениях он играл роль затворника, углубившегося в преисподнюю истории, блуждающего в ее лабиринте и ищущего ключи к пониманию закономерностей, коими управляется человеческая цивилизация. Интерьер был затененным. Он усаживался в старинное кресло с высокой спинкой и делился с нами своими догадками о метаморфозах в общественной и политической жизни тех или иных стран, тех или иных лиц. Но уже тогда он не казался бесстрастным Пименом. Уже тогда для его манеры были характерны два самых выразительных приема - шепоты и крики. Выглядел он усталым жрецом, который иногда, если и выходил из себя, то просто от того, что накипело. А когда эмоции выплескивались, он успокаивался, как убежавшее молоко, уходил в себя, делался безразличным к этому несовершенному из миров, становясь легким хлебом для пародиста Максима Галкина...
И была в этом заметна игра, склонность к сценическим эффектам. А, с другой стороны, как ей (игре) было не быть. Он человек театра в широком смысле этого слова. Хотя в какой-то момент и попытался из него бежать. Это когда забросил драматургию и занялся исключительно исторической прозой. Публика потеряла для него какой-либо самодовлеющий интерес. (Так он решил.) Ему предстояло понять для самого себя, почему произошло то, что произошло.
Проза для него стала схимой. Но тщетно; театр был уже внутри него. Сидя в кресле, он играл голосом, принимал эффектные позы, держал паузы. Наконец, студия, декорированная под кабинет жреца исторической истины, сменилась сценой зрительного зала. Появился дополнительный видеоряд - портреты императорских особ. Появился экспрессивный изобразительный мотив - черно-белое лицо, искаженное ужасом. Режиссер стал заполнять паузы в длинном монологе Радзинского планами студийных зрителей.
Отныне у Радзинского новая роль: он - пророк в своем отечестве. Он проповедник в миру, который преподает истины не только царям, но и всем желающим, их страждущим народам.
- Э... (это я перехожу на умирающий шепот Радзинского) - так ведь, как в свое время громко и убедительно прокричал об опасности Достоевский в тех же "Бесах". Кто ж его услышал... А какую яркую всех объединившую речь произнес все тот же Достоевский у памятника Пушкину. И все объединились - славянофилы с западниками, консерваторы с революционерами... на несколько дней. А дальше (я говорю еле-еле слышным шепотом) все разбежались по своим партийным углам. И случилось то, что случилось. Может быть, потому, что тогда не было ТВ, самого публичного из искусств.
Тот формат, который с годами освоил Эдвард Радзинский, годен только для него. Для него телевидение - не мегафон, не ротационная машина. Оно для него амвон, с которого он может поведать то, что познал в тиши своего кабинета.