В 1996 году, в преддверии 80-летия моего друга Зямы, как звали его близкие, я понял, что обязан сделать о нем телепрограмму, чтобы ее показали 21 сентября, в день юбилея. Тревожился: Зяма был уже очень болен. Но он вышел к съемочной группе, и все поразились: перед нами предстал элегантный, безупречно одетый артист. Как профессионал высочайшего класса, он перед телекамерами забыл о недуге и говорил с юмором, афористично, метко, много шутил. Я знал, что разговариваю с обреченным человеком, причем любимым. Но надо было сохранять шутливость, беспечность, дурошлепство, какие были свойственны нашему обычному общению.
"Прощаться с такой долгой жизнью надо или очень подробно, или мгновенно" - это была одна из первых фраз Зямы в эфире. Я постарался перевести разговор на другую тему:
Эльдар Рязанов: Зямочка, все думают, что ты прирожденный интеллигент. И никто не знает, что ты просто-напросто фэзэушник, пролетарий. Ты осуществил типичную американскую мечту: ты - человек, который сам себя сделал. Расскажи, как все началось.
Зиновий Гердт: Началось все в Себеже - это городок на границе России и Латвии. В семье четверо детей, я - последний. Отец был очень набожный еврей, служил в "Заготзерне", ездил по деревням. Мама знала много русских романсов, у нас был прямострунный рояль, очень дешевый, и она пела. Эти романсы сейчас не исполняются, но имеют великую силу обаяния: "Дитя, не тянися весною за розой". Потом была Москва, я работал слесарем.
Рязанов: А откуда эта тяга стать артистом?
Гердт: Это не с кондачка. У нас в школе был директор господин Ган, и он записал в аттестате: "Имеет склонность к драматической игре". И в меня это запало. Наверное, еще и потому, что я читал много стихов. И запоминал их очень легко. Тогда при всяком заводе были ТРАМы - Театры рабочей молодежи. И я пришел в ТРАМ. Мне сказали: "Стишок какой-нибудь знаешь?". Я знал, и меня приняли. Потом в этот ТРАМ пришел Плучек, потом Арбузов, и все преобразилось в Арбузовскую студию. Потом Миша Львовский свел меня с замечательной плеядой предвоенных московских поэтов, которые все стали моими друзьями: Багрицкий, Коган, Кульчицкий, Суворов...
Рязанов: И все погибли?
Гердт: Да, конечно. Всех повыбила жизнь... В студии я играл главную роль, которую сам себе придумал. И еще я был главный осветитель, все мои прожекторы были из банок "монпасье". И еще вкалывал на главпочтамте монтером.
Рязанов: Извини за хамский вопрос: а сколько раз ты к этому времени женился?
Гердт: К этому времени я еще ни разу не женился.
Рязанов: Значит, эта страсть пришла потом?
Гердт: Это не страсть. Это привычка.
Рязанов: Как ты попал на войну?
Гердт: Студийцы были освобождены от службы в армии, потому что нас сделали фронтовым театром. Но десять человек пошли добровольцами. Меня определили в саперы. Так я увидел первых убитых. Это было так страшно, нельзя рассказать. Лежит мальчик, у него черное лицо, и ползут мухи по этому лицу, и ему это не доставляет никакого неудобства.
Рязанов: И сколько же ты пробыл на фронте?
Гердт: С января 42-го по февраль 43-го. 13 февраля, ясный день, снег искрится, комиссар полка и я стоим у будочки железнодорожной и вдруг видим танк и вспышку, и падаем оба. Ему попало в глаз, мне - в ногу. И санинструктор Верочка Веденина тащила меня на своих женских плечах. Она меня спасла. Потом были операции - в Белгороде, в Новосибирске, в Москве, всего одиннадцать операций. В общей сложности я пролежал четыре года, и в мир меня выпустили на костылях. На костылях я был просто виртуоз: танцевал шимми, буги-вуги, что угодно.
Рязанов: А ты думал, чем теперь будешь заниматься?
Гердт: В новосибирский госпиталь приехала кукольная труппа. Я лежал в первом ряду и смотрел не столько на кукол, которые резво расправлялись с Гитлером, сколько за ширму. И уже в Москве пришел к Образцову. Он, конечно, спросил: "Не знаете ли вы какого стихотворения?". Я стал читать что-то очень длинное. Читал минут сорок пять, потом перешел на монолог Чацкого. Потом говорю: "Вы знаете, я устал. Я на одной ноге все-таки". Образцов говорит: "Хорошо. Выйдите, мы вас позовем". Вышел. Папироса не попадает в зубы. Наконец меня позвали, и Образцов сказал: "Ну что ж, вы принимаетесь в стаю". Они тогда ставили "Маугли" и разговаривали только на этом языке. В этой стае я прожил 36 лет.
Рязанов: И ушел оттуда сам?
Гердт: Я ушел сам, но Образцов хотел, чтобы я ушел.
Рязанов: Двум орлам в одном гнезде не сидеть?
Гердт: Да, и пришлось одному улететь.
Рязанов: Ты с театром объездил весь мир, играл "Необыкновенный концерт" и по-итальянски, и по-венгерски, и по-шведски, и даже по-китайски. Никогда не жалел, что родился в России, и именно в это время?
Гердт: Никогда. Больше того, я тогда привык врать, что живу в совершенно свободной стране. Я врал упоенно, я был главный добровольный внештатный агент КГБ в этих поездках. Патриот, словом.
Рязанов: Ты рад, что дожил до другого времени?
Гердт: Я презираю то свое рабство. И прекрасно себя сейчас чувствую. Мое предназначение сегодня в том, чтобы анонимно делать кому-то хорошее. Я должен делать кому-то жизнь легче, но делать это тайно.
Рязанов: Но вернемся к профессии. В театре за ширмой ты был невидимкой, знали только твой голос. А потом он зазвучал и с экрана: им говорили герои французских, итальянских фильмов. У тебя была своя манера, ироничная, легкая. Редчайший случай: узнали голос и полюбили и только потом к нему стало "приклеиваться" лицо. Ты впервые появился на экране в роли Паниковского?
Гердт: Это была первая большая роль.
Рязанов: Хромота тебя тогда мучила?
Гердт: До каких-то пор. Но вскоре я понял, что публика ее не замечает. А на роль Паниковского попал случайно. Миша Швейцер пригласил посмотреть кинопробу Ролана Быкова на эту роль. Я так хохотал! Какой я артист, можно спорить, но зритель я международного класса: если смешно, то валюсь из кресла. Потом Швейцер снова позвал: он пробовал Вячеслава Невинного на роль Балаганова и попросил по дружбе почитать текст Паниковского, потому что Быков куда-то улетел. Мне дали канотье и тросточку, и я подыграл. Через три дня приходит Миша, на нем лица нет. "Что стряслось?" - спрашиваю. "Стряслось! - отвечает. - Ты будешь играть Паниковского. И Быков тоже так считает". К чести Ролана, он мне позвонил и полчаса уговаривал играть Паниковского - это поступок!
Рязанов: Другая твоя большая роль в кино - "Фокусник" у Петра Тодоровского...
Гердт: О скромности Пети ты знаешь. Он жутко стеснительный человек. И не прислал ассистентку, а сам пришел ко мне в театр. "А что это у вас с ногой?" - "А это, понимаете ли, была заварушка с 1941-го по 1945-й с немцами". - "Вы должны играть главную роль, она про вас написана, про артиста". - "Кто ж мне даст?!" - "Я дам. Я - режиссер-постановщик". И пошла мутотень с утверждением на роль. Все были против: главк, комитет, худсовет... Тодоровский всех убедил. И началась эта наша дружба с Петей, я играл в любых его картинах, на любые эпизоды соглашался. Мы с ним - близкие люди.
Рязанов: Ты пришел на театральную сцену благодаря Валерию Фокину - как это случилось?
Гердт: Валерию было противно, что меня воспринимают только как комика. Мне тоже это было отвратительно. Он ставил "Монумент" Яна Ветемаа в "Современнике" и предложил мне роль сильного, мощного человека при всем моем телесном тщедушии. Мне это было крайне интересно. Потом была роль в "Костюмере". Мы убрали из пьесы одну линию: костюмер любит актера однополой любовью. А меня интересовало другое: как человек любит талант, служит таланту.
Рязанов: Твоим партнером был Всеволод Якут.
Гердт: Он замечательный! Мы были дружны лет сорок до этого. На линии выпивки только.
Рязанов: Как ты оцениваешь: ты состоялся?
Гердт: Конечно, нет. Я даже не убежден, что занимался тем, чем должен был заниматься. Скорее всего, мне надо было стать народным заседателем в суде, где нужно определять, что справедливо и что - нет. Что касается лицедейства, я очень хорошо знаю, что такое гений. Первая, конечно, Инна.
Рязанов: Чурикова?
Гердт: Безусловно. Она порой играет такие движения души, которые я понять могу, а изобразить не могу. И догадаться, что они есть, я без нее не мог бы.
Рязанов: У тебя есть актерские штампы?
Гердт: Видимо, есть. Я их не стыжусь, потому что не все их видят.
Рязанов: Ты чувствуешь себя счастливым?
Гердт: Счастье - вещь мгновенная. Быть постоянно счастливым невозможно. Человек чем дольше живет, тем больше понимает, как он несовершенен. Вот сейчас я глубоко несчастлив от того, что хвораю.
Рязанов: Такое я слышу от тебя впервые. На вопрос о самочувствии ты всегда отвечал: "Восхитительно!".
Гердт: Да. А сейчас у меня нет сил выговорить это слово.
Рязанов: Ты был женат не один раз. А Таня как-то задержалась в твоей биографии - больше чем на 30 лет.
Гердт: В народе говорят: выиграл судьбу по трамвайному билету. Именно Таня открыла мне дивный закон, что дружба величественнее любви, ибо любовь бывает неразделенная, а дружба неразделенная не бывает. Это огромное откровение, правда?
Рязанов: Ты ее боишься немножко?
Гердт: Я боюсь потерять ее веру в меня, уважительность глубокую.
Рязанов: У тебя сейчас есть возможность напрямую обратиться к своим зрителям. Что ты им скажешь?
Гердт: Милые люди! За тысячи встреч с вами я привык считать вас самыми высокими ценителями всего, что я могу сделать. У меня был концерт на канатном заводе в Одессе. Это самое грязное производство на всем Черноморском побережье. Рабочие там работают в чудовищных условиях. Концерт был прямо в цехе, люди пришли в робах просмоленных, в дегте. А я собирался им рассказывать о Пастернаке и очень робел. Но, когда вышел, я понял, что ни одного слова не переменю из моей лексики, буду вести беседу, как с академиками в Московском Доме ученых. И о Пастернаке, и о Твардовском, и о Феллини. Концерт должен был идти 45 минут, а шел час пятнадцать. Это был лучший концерт в моей жизни. Люди были счастливы тем, что к ним обращались как к равным. Мы все равны, вот в чем дело!..
...Передачу показали в день его юбилея. Но, утомленный шумихой, поздравлениями, вручением ордена и нахлынувшими друзьями, Зяма не выдержал, ему стало плохо. И пока собравшиеся отмечали его 80-летие, виновник торжества в соседней комнате глубоко спал и не слышал нежных, красивых слов, которые звучали на этом печальном празднике в его честь.
Через полтора месяца его не стало.
Досье "РГ".
Зиновий Гердт снялся в 74 игровых фильмах: "Золотой теленок", "Фокусник", "Военно-полевой роман", "Интердевочка", "Пацаны", "О бедном гусаре замолвите слово...", "Место встречи изменить нельзя", "Розыгрыш", "Ключ без права передачи", "Автомобиль, скрипка и собака Клякса", "Печки-лавочки", "Зигзаг удачи"... Количество дублированных им зарубежных игровых и наших документальных картин не поддается учету, из самых известных: "Фанфан-Тюльпан", фильмы с Тото Витторио Де Сика, Ричардом Харрисом, Питером О Тулом, его голосом говорил Юри Ярвет в фильме "Король Лир". Его работы в спектаклях Театра кукол Сергея Образцова "Необыкновенный концерт", "Чертова мельница", "Божественная комедия" известны зрителям всей планеты и стали классикой жанра. Он был великий острослов, шутник, любитель розыгрышей, поэзии. Его любили миллионы. Памятник его Паниковскому стоит в Киеве, ему посвятили свои стихи Давид Самойлов и Булат Окуджава.
Публикацию подготовил Валерий Кичин