Эймунтас Някрошюс достиг высшей театральной власти: сначала он превратил в театральное вещество библейскую поэзию "Песни Песней", теперь - великую книгу Гете о Фаусте. Ту самую книгу, в которой знаменитый доктор, познавший тайны всех наук, останавливается на границе самой главной загадки бытия и, не находя ответа, в тоске зависает над бездной.
И хотя для того чтобы раскрутить маховик гетевской трагедии, Някрошюсу понадобилось долгих четыре часа сценического времени, кажется, что сложнейшая философская материя покорилась ему с невероятной легкостью. Все просто в его сценической книге.
В начале - качели, которые со страшным усилием вновь и вновь - точно земную ось - приводит в движение Бог (Повилас Будрис). А его простодушный антагонист, деревенщина Мефистофель крутит их с неправдоподобной легкостью. Так сразу возникает в плоти спектакля две стихии - легкость и тяжесть. С первой дружат бесенята: сам Мефистофель, большой и обаятельный увалень (Сильвиус Трепулис) и бесенок поплоше, похожий на тоненького трусоватого еврея в ермолке (Вайдас Вилюс). Вся мера тяжести отдана Богу и самому Фаусту.
Някрошюс - где-то между. Ему ведомы и тяжесть крестьянского земного труда, и легкость птичьих полетов. Он магистр сценической пахоты, разрезающий жалкую деревянную плоть подмостков плугом пластических преображений. Жест - плуг и ось его чувственной вселенной.
Вот Фауст борется с вертлявым земным духом, выбрасывая на него согнутую в колене ногу. Этот танец-борьба оседает в памяти не меньше, чем странный жест руки, выброшенной вперед и на ощупь пробующей пространство: так Фауст беседует с педантом Вагнером и оба они двигаются сквозь сценическое поле, выставив вперед правую руку.
Вот заколыхались ангелы и люди, превратившись в языки колоколен, все облаченные в пасхальный звон. И среди них - одна в белом - та, что в последнем акте спектакля предстанет Гретхен.
А пока звенит пасхальный звон, и вместе с медитативно-сумрачной музыкой Фаустаса Латенаса (его имя - какая юмористическая аранжировка темы!), которая сопровождает весь спектакль, превращается в колыхание всего пространства. Кажется, что Фауст преображен этим пасхальным звоном. Но в плотном, насыщенном до невероятности мире Някрошюса это было бы слишком простым решением. Нам и ему за четыре часа спектакля еще предстоит пережить многое.
Кажется, что Някрошюс ставит не поэму Гете, но сам ее воздух, ее смертельные бездны. Так поэт сознает свою распятость между чувством-образом и воплощенным словом.
"В начале было Слово", - переводит Фауст знаменитое Евангелие, или нет: "В начале была мысль"... Или нет: "В начале было дело"... Для самого режиссера, соединяющего слово, мысль и дело в предельном по насыщенности жесте, это реальный вопрос, образовавший весь его опыт театра. Как все в его спектакле, договор с Мефистофелем рождается именно из этого опыта и становится самой сильной метафорой его театра. Нежданно ангелы ли, духи ли протягивают на сцене нотный стан из веревочек и гонят волны - одну за другой: распятый на них, одновременно спасаясь и отдаваясь их власти, прыгает среди этих бегущих строчек Фауст - поэт и чародей, познавший все тайны, кроме той единственной и главной, где мироздание обретает смысл и гармонию.
Если протагонист у Някрошюса почти всегда один - и это выдающийся актер Владас Багдонас, то у его театральной Музы обличья всегда меняются. На этот раз в роли Гретхен - высокая и сильная, угловатая и озорная, яростная и трепетная женщина-подросток Елжбиета Латенайте. Из ее субстанции Някрошюс извлек столько жестов, что ими могла быть окрашена не одна роль. То полная страха и трепета, она, не спрашивая, сгребает Фауста в кольцо своих больших рук. То любопытно и жадно надкусывает осколки зеркал, его подарки. А еще спустя какое-то время, убив свою мать и ребенка, безумная эта женщина станет, как кусочки зеркал, кусать ногти на пальцах своего возлюбленного. И тут уж никто не сможет рационально объяснить природу этого чувственного образа - он просто захватит все ваше существо целиком.
В вязкой, медитативной полутьме финала ходят по сцене люди с вытянутыми вперед руками, точно слепые кутята, вброшенные в мир, в вечном поиске ответа на неразрешимые загадки жизни.