Российская газета | Когда, как вам кажется, в Евстигнееве проснулся дар?
Галина Волчек | Сразу. Конечно, сразу. История про то, как его заметил его первый театральный учитель, абсолютно закономерна для него. Женя из очень простой семьи из-под Горького, из районного городка Канавина, выросшего вокруг завода "Красная Этна". На этом заводе сначала работала Женина мама, а потом стал работать он. Слесарем. Но его художественная натура проявлялась совершенно независимо от этого. Будучи слесарем на "Красной Этне", он состоял в джазовом оркестрике, который играл перед киносеансами. И Виталий Александрович Лепский, директор Горьковского театрального училища, совершенно обворожительный человек, рассказывал мне, как он пришел однажды в кино смотреть какой-то фильм, стараясь, как обычно пропустить джаз, но на этот раз почему-то еще застал играющий оркестр: "Я сам не понимаю, почему моя голова стала поворачиваться в ту сторону, я не мог оторвать глаз от человека, который сидел за ударными инструментами. Что он вытворял с палочками! Как он самозабвенно играл, весь погруженный в себя и музыку - для него больше никого не существовало. Как он в этом был артистичен!" Это произвело на Лепского такое впечатление, что он подошел к Жене и спросил: "Это ваша профессия?" Евгений Александрович был человек далеко не открытый и спросил довольно резко: "В чем дело?" - "Не хотите быть артистом? - спросил Лепский. - Приходите ко мне". Евстигнеев буркнул что-то вроде "зачем?", но все-таки пришел. Лепский попросил его прочитать прозу, басню и стихотворение. Тот опять спросил: "Зачем?", потому что память от рождения у него была никакой. Но, видимо, его актерская природа вела его куда-то, о чем он поначалу не имел никакого понятия. Он прочитал что-то, и Лепский его взял в училище, все выпускники которого мечтали, разумеется, попасть в Горьковский драматический театр. Но когда Женя заканчивал, видимо, его внешность показалась не той, что нужно, и его распределили во Владимир. И за два года во Владимире он стал не просто любимцем публики - его обожали до одури. Кажется, в спектакле "Иван-да-Марья", где он играл Ивана, его как на стуле выносили на сплетенных руках, а он дрыгал ножками и говорил что-то такое, от чего публика бежала в туалет от хохота.
Мне всегда очень хотелось делать подарки, а мы жили очень бедно, иногда даже нище. Я первая снялась в каком-то фильме и первые деньги потратила на то, чтобы купить ему костюм, рубашку, галстук, шляпу. Когда он надел на себя весь этот американский "прикид", возникло впечатление, что он в этом родился. Он прилип к нему совершенно естественно. А ведь единственный костюм, который у него до этого был - вы можете себе его представить, - справили ему родители, когда он уезжал из Горького в Москву. В этом тоже сказывалась невероятная актерская одаренность - перевоплощение на уровне переселения души.
Женя очень любил фотографировать. И вот я купила ему какое-то приспособление для печати: целыми днями он просиживал в ванной, что-то проявляя. А однажды я купила ему камеру. Мы поехали на дачу к одной актрисе. Я уже была беременна. Ира начала готовить, а Женя позвал меня сниматься. "Ты, - говорит, - нюхай цветочки, а я тебя буду снимать". А потом я предложила запечатлеть его. И вот он вошел в кадр и начал... "ловить" комаров. Он это делал так, что я уронила камеру от хохота. Передо мной был абсолютный чаплиновский чудак.
Этим он наполнял всю свою жизнь. Однажды мы снимались в курсовой работе Гии Данелия "Васисуалий Лоханкин, паршивый интеллигент". Я не могу себе простить, что потеряла эту пленку. Это было совершенно гениальное творение Евстигнеева. Гия долго объяснял что-то: "Вот она уходит, а ты ей в спину точно выстрел кричишь "Варвара!" Понял? Громко как выстрел! А потом берешь карточки и рвешь их так, точно ты ее разрываешь на части. Понял?" Женя кивает, мол, понял-понял. И вот я иду к двери, вся напряглась, ожидая этого крика-выстрела, и вдруг я слышу такой тихий, нежный, такой скрипучий голос: "Вар-ва-ра". Я повернулась, и Женя стал рвать карточку так, точно это какой-то невероятный балет. И тут я не выдержала и захохотала, загубив бесценный дубль. Вместе со мной хохотали все.
Он сделал все ровно наоборот, но гениально.
РГ | В вашем союзе вы оставались режиссером и дома? Лидировали вы или Евстигнеев?
Волчек | Конечно, я. Он был самым терпимым человеком из всех моих мужей. Мне рассказывали, как он удивлялся обнаружившимся у меня режиссерским способностям: "Откуда это у Гальки?" Я никогда не чувствовала при нем никакого страха, если при нем меня хвалили. Ему это было приятно. Он мной гордился.
РГ | Как вы сочинили для него роль Сатина в спектакле "На дне"? По свидетельству очевидцев, это одна из самых великих актерских работ в ХХ веке.
Волчек | Само назначение его на эту роль уже было решением. Конечно, все главные смыслы спектакля проходили через четвертый акт, прежде всего через монологи Сатина. Задумка моя была в том, что, когда Сатин произносит про человека, который звучит гордо, вся массовка и он сам должны умирать от смеха. Этому решению был подчинен весь ход спектакля. Но наступил август 68-го года, и он застал нас в отпуске. Женя был уже женат, и я была замужем за другим. Я сидела в санатории в Кисловодске, слушала трагические голоса из Чехословакии и понимала, что после этого уже нельзя смеяться над тем, что человек - это звучит гордо. Над этим можно только плакать. Я приехала в Москву и перестроила весь спектакль. Евстигнеев очень на это откликнулся. Он так почувствовал эту трагическую ноту и так ее сыграл, что уже никто не смеялся. Я как-то попыталась ввести совершенно замечательного Гафта на эту роль, но это было невозможно ни ему, ни нам. А я смогла вернуться к "На дне" только много лет спустя, в другой стране и с совершенно другим артистом.
РГ | Как те дурачества, о которых вы рассказывали, соединялись в Евстигнееве с огромным трагическим даром?
Волчек | Он просто был ходячей творческой лабораторией, в которой варилось все. Его, может быть, самая гениальная роль - Абрам Шварц в "Матросской тишине" Галича. Ужас, что этого никто не видел, что это не снято. Когда мы показывали спектакль комиссии, из зала вывели билетеров, не пустили ни одного человека, кроме тех, кто играл. Но я стояла в кулисах и каждый раз видела эту гениальную сцену Абрама Шварца с сыном - Жени с Квашой. Это была такая трагическая высота, что перехватывало дыхание.
Я считаю, что своего Лира он так и не сыграл. Не сыграл Шварца, не сыграл большой трагедии. Слава богу, на его пути появился Преображенский в "Собачьем сердце", но это в кино, а в театре такой трагической высоты, на которую он был способен, у него почти не оказалось. Только две - Сатин и несыгранный Абрам Шварц.
Сказать, что ему не повезло, нельзя. Он много сыграл. Но он не реализовался до конца.
РГ | А он страдал от этого?
Волчек | Он этого не обсуждал. Он очень закрытый был человек.
РГ | Вам не мешала эта закрытость в семейной жизни?
Волчек | Мы жили очень хорошо, не надсадно. Какая-то трагическая случайность разлучила нас. Мой максимализм, как сказал Женя, сломал нашу жизнь. Может быть. Даже, наверное. Он сказал это в конце жизни, и я обалдела от такой внезапной исповедальности очень закрытого человека. Не в его природе было быть откровенным.
РГ | А с Евстигнеевым возможна была бы долгая гармоничная семейная жизнь?
Волчек | С Женей - да. Он никогда бы резких шагов не сделал. Но это судьба. Значит, так было суждено.
РГ | Как вы можете назвать субстанцию по имени Евстигнеев?
Волчек | Он соединял в себе несоединимое - самую высокую точку фарса и способность к высочайшей трагедии. Все его существо было пронизано этими состояниями.