Есть определенный символизм в том, что история о парижской куртизанке Виолетте Валери сместила с дебютного места реликтовую постановку Станиславского "Евгений Онегин" с центральным образом целомудренной Татьяны Лариной - знаменитый спектакль, которым мэтр российского театра когда-то открывал новую оперную сцену в Москве и который вплоть до нынешних строительных преобразований бережно сохраняли в репертуаре. Сезон с Татьяной, вероятно, выглядел бы красивее, но реально к обновленным условиям оказалась приспособленной "Травиата" - спектакль, кстати, тоже "не первой свежести", обкатанный в течение двух лет в гастрольных поездках и оказавшийся в разряде премьер только для москвичей.
Логика театра понятна: удивить появлением "Травиаты" в афише невозможно, учитывая ее почти "попсовую" популярность, но "затертая до дыр" печальная амурная история куртизанки остается беспроигрышным козырем для сопрано, способного качественно осилить головокружительный вокал партии Виолетты. Режиссер Александр Титель поставил свою "Травиату" в расчете на фирменную колоратуру Хиблы Герзмавы, отточенную на подвижных и беззаботных образах россиниевско-доницеттиевского репертуара и инфернальных, сияющих холодным зеркальным блеском сказочных девах русской оперы. Вся амплитуда этих освоенных ее голосом приемов оказалась уместной в "Травиате".
В спектакле Тителя, выкроенном по модным меркам "гламурного" Верди, история Виолетты разворачивается в антураже светской тусовки с ее непременными атрибутами: длинноногими модельными статистками в облегающих мини, франтоватыми мужчинами с трубками, игорными столами и оперным ноу-хау - натуральным эротик-шоу, в котором профессиональные стриптизерши развязывают под музыку Верди пижонские галстуки сценических маркизов и баронов, а их профессиональные кавалеры - обнаженные стриптизеры-Тарзаны соблазняют дам бильярдными киями.
Художник Владимир Арефьев оформил место действия прозрачными кубическими витринами, которые не только трансформируются в стены, окна, колонны, но и привносят необходимый дизайнерский шик, напоминая о модных аквариумах. В них, правда, вместо трепещущих рыбок и водорослей струя воздуха гонит снопы неживых искр. Чтобы не слиться с этой гламурной мертвящей пустотой, где даже знаменитые вердиевские хоры не могут прозвучать эмоционально, потому что должны выражать светское равнодушие толпы, Виолетте-Герзмаве приходилось сразу брать тон трагедии, начинающейся с окровавленных туберкулезным кашлем платков и заклинаний месье Жермона о том, чтобы он открыл правду Альфреду о ее благородной жертве. Развязка же происходит в мрачной сцене умирания, сыгранной в спектакле на опасном пределе психологической подлинности и натурализма.
Никаких легких, игривых красок, кокетства и искрящегося темперамента - того, чем Герзмава сильна была в белькантовом репертуаре до Виолетты. Ее куртизанка, наоборот, серьезна, охвачена мыслями о смерти и особенно тем, что наступит после смерти. Будет ли она благородной в глазах Альфреда и пустого светского общества? Эта ее игра в другую, более совершенную Виолетту, так же как и игра в красивую и правильную любовь к инфантильному Альфреду (Сергей Балашов), удерживает ее образ на какой-то дистанции, заставляя восхищаться в большей степени мастерством вокала певицы и ее отточенной актерской техникой. Прорыв происходит в финальной сцене, где Виолетта Герзмавы уничтожает в себе все признаки красоты, отточенных форм, этикеточной любви и переходит в измерение смерти, которая соединяется с токами таинственной потусторонней жизни. За стеклом витрин под угасающие вибрации оркестра (дирижер Феликс Коробов) замирает ее взгляд сюда, в выхолощенный и теперь уже окончательно мертвый для нее мир. А мир этот в очередной раз должен осознать, что красота находится на ступенях к душе.