20 лет назад он окончил Краковскую театральную школу по классу выдающегося режиссера Кристиана Лупы, много работал в Западной Европе. Его спектакли "Очищенные", "Дибук" и "Крум" по пьесе израильского автора Ханоха Левина составили самые яркие страницы европейской сцены последних лет. В Москве гастроли "Крума" прошли в Центре имени Мейерхольда, где режиссеру была вручена премия имени великого русского мастера сцены.
Российская газета | Вы начинали как режиссер яркого протеста и эпатажа. И вдруг вы поставили пьесу 70-х годов, в которой речь идет об утрате семейных ценностей, о тоске и одиночестве.
Кшиштоф Варликовский | Я уже сделал очень много постановок на Западе, когда наконец нашел место в Польше. Я поставил "Гамлета" - очень политический, действительно эпатирующий спектакль, он выглядел как манифест молодого поколения Польши. Мы были новой Польшей, мы были хорошим польским товаром. Но вскоре, особенно после "Дибука", я оказался в тупике. В этот спектакль я включил рассказ Ханы Краль, известной польской писательницы, и этот рассказ тоже назывался "Дибук". Это документальная история о том, как в Нью-Йорке она встретила польского еврея, который сказал ей, что внутри у него дибук, то есть - дух его младшего брата, погибшего в гетто. В 80-е годы он ходил к психотерапевту, который хотел его вылечить с помощью чего-то вроде экзорсизма.
Мне показалось после работы над этим документальным рассказом, что я уже не смогу войти ни в одну придуманную историю, не смогу делать "театр". Я уже поставил более десятка "шекспиров" на Западе, античность и современную литературу, но никак не находил того, что могло бы стать для меня таким же вызовом, как этот рассказ Ханы Краль.
И именно тогда мне попался этот текст Левина 70-х годов, такой израильский Феллини - высказывания потерянных людей, история человека, который возвращается домой, полный тоски, обманутых надежд и одиночества.
Я тоже когда-то вернулся домой. Все 20 лет, что я отсутствовал на родине, я чувствовал, до какой степени обременен "польскостью". Мне казалось, что это ужасная страна. Я никак не мог найти себе места. Я жил в Варшаве, городе без прошлого, куда все едут делать карьеру и зарабатывать, где никто не помнит, что было 10-20 лет назад. И я хотел сделать спектакль о том, как мы сами себя затаптываем, забываем. Память о безнадеге моего родного города Щечина как-то соединилась с безнадегой 70-х годов в Израиле. В Варшаве я много думал о нашем поколении. Ведь все актеры, которые играют в моем спектакле, тоже отрезаны от своего прошлого. Мы не вошли в эту жизнь такими, как надо, остались в ней стареющими аутсайдерами с тоской по миру, который устроен гармонично и по-божески - где есть мать, есть надежда на то, что ты чего-то достигнешь. И вот жизнь стала доминировать над театром, я ушел от лабораторных поисков. "Крум" меня заставил выздороветь и остаться в театре - не знаю, плохо это или хорошо.
РГ | Один из самых шокирующих моментов в спектакле - когда на поминках Крум высыпает на стол прах своего умершего друга и сдувает его прямо на зрителя. Было ли это вызовом для ваших актеров и для публики?
Варликовский | На первом представлении, когда появилась надпись: "Твоя мать умерла два часа назад", - публика онемела. Она привыкла ждать от нас молодого бунта, и вдруг - такой текст. Во всем том хаосе, который царит в Варшаве, этот был здоровый и теплый взгляд на человека.
РГ | Вы говорили о своих первых эпатирующих театральных жестах в Варшаве. На что была обращена ваша критика?
Варликовский | Моей первой работой в Варшаве был "Гамлет" - это была история о польских людях second-hand. Вы никто, - говорил я. - Россия, Америка - все, а вы никто, вы всегда вторые, вы - на руинах вашего славного прошлого, если это прошлое вообще когда-либо существовало. С одной стороны - ваши романтики, а с другой - мерзкая, жуткая улица, полная торговцев. Вы торгуете в Европе, но вот вы возвращаетесь домой, и вы - интеллигенция, читающая Мицкевича, бредущая в театр переживать неопределенное польское величие. Величие это было только тогда, когда вас прижимали, угнетали. А когда угнетать перестали, вы стали банальными националистами. Я видел одно - затюканный восточный народ, который я презирал и с которым хотел говорить, обращаться к нему, как один из них. Наконец, я дошел до такого момента, когда смог дать больше любви, чем бунта.
РГ | Что вы сегодня ставите в Польше?
Варликовский | Сейчас репетирую "Ангелов в Америке" Тони Кушнера. И опять я беспомощен в отношении этого очень реалистического американского текста. Но меня раздражает эффектное, традиционное голливудское письмо Кушнера, которое я хотел бы открыть с помощью своего языка.
РГ | Кто из ваших мастеров - польский гуру Кристиан Лупа или великий Питер Брук - наложил на вас больший отпечаток?
Варликовский | Я думаю, что рационализм Запада - мой путь, который меня отличает от польских режиссеров, старых и новых. Разумеется, более всего на меня влиял Лупа, который в коммунистической Польше создавал свой очень рафинированный, герметичный театр аутсайдера. Он научил меня собственному мышлению. Я всегда говорил о себе, от себя. Для меня это стало сильнейшей мотивацией в создании театра. Я захотел говорить людям о моей малости, моем несовершенстве, о моем непонимании, о моей убогости. А тогда я видел театр, который говорил, напротив, о величии. В моей юности улица была опущена до нищеты, а театр был великолепен. И я понял, насколько у меня привилегированное положение: я все ненавидел в моей стране. Было чувство, что многое можно изменить, многое сказать, а главное - осуществить немного исповеди. Я начал сознаваться во всех своих слабостях, стал понимать слабости актеров, иных людей. Так стал создаваться театр слабых, сознающихся в своей слабости. И вдруг оказалось, что в Польше для этого есть благодатная почва. Что все мы хотим признаться в наших комплексах, говорить о табу.
Конечно, и Лупа, и Брук были моими мастерами - это было столкновение между мистиком с Востока и рациональным западным режиссером, который не хотел сводить жизнь к рациональной логике. Думаю, что главным моим мастером было это столкновение между Западом и Востоком. Нищета Востока и его великий дух, уже дегенерированный, а с другой стороны - Запад, который лишен этого духа, где в театр не ходят, чтобы найти ответы на великие вопросы. Мне представляется, что в этом столкновении Запада с Востоком есть какая-то правда и о нас, поляках.