Но если они и ждали от предновогодней премьеры "Фигаро" новогоднего настроения и брызг шампанского, то горько разочаровались. Собственно, весь спектакль Кирилла Серебренникова сочинен, кажется, ровно затем, чтобы доказать, что Пушкин был не прав и незачем перечитывать "Женитьбу Фигаро", чтобы развеять черные мысли. На его спектакле мысли в голову лезут самые черные. Затянутый в офисные панели из коричневого и белого, переписанный им самим и Марией Зониной, текст Бомарше ничем не напоминает своего знаменитого предшественника в Театре Сатиры. Для порождения нового смысла самому режиссеру вполне хватило этого контраста с самым знаменитым отечественным "Фигаро", в котором полная драматизма и тревожной глубины музыка 40-й симфонии Моцарта аккомпанировала насквозь игривой, кринолиновой, театральной праздничности.
У Серебренникова спектаклю аккомпанируют мрачноватые песни Сержа Гензбура, плохо и "по-нижегородски" спетые силами наспех сколоченного актерского ВИА, состоящего из двух агрессивных женских (Елена Морозова - Графиня и Юлия Пересильд - Сюзон) и двух субтильных мужских (Александр Новин - Керубино и Евгений Миронов - Фигаро) голосов. В начале спектакля Фигаро-Миронов предсказывает всему действию провал и оказывается прав. Здесь по сцене шляется декадентствующая Графиня, нараспев читая раннюю Ахматову, Фигаро вместо изысканных блюд закупает горошек и колбасу для советского салата "оливье", Граф (Виталий Хаев) больше похож на недавно сыгранного им мента, а Марселина играет воинствующую феминистку. Нынешний зрительный зал готов принять все что угодно и потому, конечно, смеется - больше по привычке, чем реагируя на саму театральную игру. Театральная же игра пока течет, мягко говоря, вяло.
Прежде всего вялым, аморфным, лишенным харизмы предстает сам Фигаро-Миронов. Он входит в холодное, офисное пространство спектакля в элегантном офисном костюме с цитатой из Бомарше под мышкой, которую он повторяет на все лады и каждый раз - со все более нарастающим чувством: "Кто такой этот "я", о котором я так пекусь? Всего лишь бесформенное сочетание неведомых мне частей". Он транслирует в зал образ уставшего, разочарованного и утратившего всякий смысл существования клерка, главная забота которого состоит лишь в том, чтобы успеть угнаться за суетливой реальностью, то и дело подбрасывающей ему всякие неожиданности. Ни о чем больше Фигаро Миронова не печется, уж конечно, ни о какой Сюзон, которую дебютантка Юлия Пересильд играет резвой и живой хохотушкой, готовой на мелкие и крупные интрижки для поддержания своего кошелька.
И уж конечно, никакую комедию Серебренников ставить не собирался, несмотря на некоторые попытки комических реприз, которые искушенному зрителю вряд ли покажутся смешными. Скорее всего он хотел сочинить мрачноватую, полную горьких раздумий, довольно тяжелую драму об опустошенном поколении. Время от времени в зал бросаются актуальные монологи, напоминающие времена обличительной Таганки. Один из самых ярких принадлежит Марселине Лии Ахеджаковой. В сцене суда она обвиняет все мужское племя в эгоизме и равнодушии, и женская часть зала взрывается бурей одобрительных аплодисментов. Но эта эскапада кажется не более чем данью модной феминистской риторике.
Еще один монолог бросает в зал сам Фигаро Евгения Миронова - это центр всей странной комедии Бомарше, в которой Серебренников вполне уместно хочет расслышать серьезнейшую драму времени. Этот Фигаро - дитя буржуазного века, готовый переменить свою роль на любую другую только для того, чтобы заработать себе на хлеб насущный. Монолог этот звучит ультрасовременно - в нем и отчаяние от цинизма сильных мира сего, и жажда свободного слова, и претензии к миру, в котором написать пародию на мусульман равно смертному приговору, и глубокая тоска по истинному чувству. Но все это только слова, слова, слова, пусть и переписанные под новый век, но давно утратившие свое содержание. Обилие современных аллюзий в какой-то мере проявляет замысел, но не воплощается в плоти драматического действия, в его воле.
Главное ощущение от спектакля и его героя - в них могло бы быть все, но нет ничего. Страшная пустота разъедает их обоих - пустота бессмысленности и невозможности установить какие бы то ни было связи с людьми и миром. Действие - сердце театрального представления - связано с глаголом, то есть с волей, намерением, целью. Но именно оно никак и никому здесь не дается, а слова - даже самые актуальные - улетают в пространство. В каждом из диалогов зияют пустоты от незаполненных смыслов. У этого Фигаро нет никакой цели, никакого намерения. Он хоть и молодится, и пытается бодро петь Сержа Гензбура, но выглядит усталым и растерянным.