Знаю, что Андрей в последнее время много болел. Он скоропостижно умер поздно вечером в воскресенье, 14 января.
"Черкизов моя фамилия" - так он обычно говорил, когда звонил по телефону.
Мы родились с ним в один день, 1 апреля. Всем, да и нам самим казалось, что мы очень разные. Начинали с сильного взаимного отторжения: мне претила его грубость, а ему, может быть, как раз отсутствие во мне таковой. Может, думал, что притворяюсь - теперь я уж этого не узнаю.
В последние годы он был со мной очень нежен - да-да, именно так. Черкизов настоящий вообще был очень нежным человеком, ранимым и хрупким. Очень одиноким. И это находилось в невероятном противоречии со всем его брутальным обликом, с большим телом, которое он так устал носить в последнее время. Когда-то я вдруг поняла это - и разом перестала обращать внимание на любые его выходки. С тех пор я называла его "Андрюша", а он при встрече обязательно норовил чмокнуть в щечку.
Что-то надломилось в нем несколько лет назад. Все тут сошлось вместе - и сгущение общественного воздуха до почти невозможности дышать, и нечто, о чем знал только он, и то, что умерла его мама. Ее он любил глубоко и опять-таки очень нежно. Пережил ее года на два, не больше. Мне кажется, он давно уже был где-то далеко, уходил, уходил...
Прошлым летом я шла по Новому Арбату с работы, торопилась. Вдруг звонок: Черкизов. "Солнце мое, что же ты проходишь мимо меня и не видишь? Я сижу тут, за стеклом, коньячок выпиваю. Зайди, а? Посиди со мной". Я удивилась: надо сказать, никогда прежде с Черкизовым мы не сиживали. Да и не хотелось мне смертно - устала. "В другой раз, Андрюш". Он еще немного поуговаривал - и отпустил меня с миром. Вот, вспомнилось почему-то. Прости, Андрюша.
Кого он любил, кого не любил, что делал и чего не делал в этой жизни - его и только его дело. Там, за чертой, началась у него новая жизнь. В добрый путь.