В прежние советские времена почти в каждом интеллигентном доме можно было увидеть "Портрет Леопольда Зборовского" или "Портрет Жанны Эбютерн", или еще какой-нибудь овальный лик с глазами, полными мечтательной голубизны. Разумеется, на репродукциях. Их обычно доставали в книжном магазине "Дружба", где продавали литературу и постеры из соцстран. Увлечение Модильяни было вполне понятным. Многие тогда увидели фильм Жака Беккера "Монпарнас, 19" (1957), мелодраму с Жераром Филипом и Анук Эме, разыгрывавшими историю неприкаянного гения, "принца богемы", взбалмошного любимца женщин, за которого в конце концов дружно взялись алкоголизм и чахотка, сведя художника в могилу, но распахнув двери к всемирному признанию его творчества. В кругах более посвященных из уст в уста передавали историю о том, как в начале века сама Анна Андреевна Ахматова позировала Модильяни в кафе "Ротонда". Что-то вычитывали и у Ильи Эренбурга. Заметим, что искусством "проклятого художника" (кстати, сокращенное имя "Моди" для французского уха звучит как "проклятый") по большей части восхищалась литературная и окололитературная публика. Многих он очаровывал не только судьбой-легендой, но и каким-то утонченным надломом своего искусства, доступной поэтичностью образов и, конечно же, модернизмом, но "с человеческим лицом". Собственно же художники, как и искусствоведы, относились к творениям Модильяни достаточно спокойно.
Надо сказать, что так же к нему относились и многие его современники, коллеги по цеху, бившиеся за свои "измы" в мастерских-общежитиях - "Плавучая прачечная" на Монмартре и "Улей" на Монпарнасе. Он писал их портреты - Хуана Гриса, Пабло Пикассо, Диего Риверу, Жака Липшица, но обсуждать с ними художественные дела не хотел. Он себя считал вполне самодостаточным, ведь он приехал из страны искусства - из Италии. Его любили литераторы - Макс Жакоб, Гийом Апполинер, Гертруда Стайн, тот же Эренбург. Однако о его живописи они не распространялись, приберегая его колоритный образ для своих мемуаров. Дружеские привязанности Моди были не без странностей. Он мог молча и подолгу распивать "красненькое" в компании с аутистом, художником-"наивом" Морисом Утрилло или же часами декламировать Данте занесенному в Париж Хаиму Сутину, не понимавшему ни полслова по-итальянски (да и с французским у того было плохо). Единственно, кто был ему интересен как художник, - это скульптор-румын Бранкузи (Константин Брынкуши). Глядя, как тот выбивает из камня мощную архаическую форму, Модильяни тоже взялся за ваяние и какое-то время высекал странных кариатид, похожих то на африканские изваяния, то на вытянутые готические скульптуры.
Жить в мастерских-общагах Моди, "принц богемы", не желал. Но в каком-то обществе он все же нуждался. Сидя в "Ротонде", рисовал и "подкреплялся". А бывало, перебрав, устраивал потасовки. Его опекали, подыскивали кров и снабжали деньгами то врач-коллекционер Поль Александр, то подруга-журналистка Беатрис Хастингс, то мученически привязавшийся к нему поэт Зборовский, ставший его верным, но малоудачливым дилером. Однажды "Збо" устроил Модильяни персональную выставку в галерее Берты Вейль, которую полиция тут же и прикрыла, усмотрев "оскорбление общественной нравственности". Смутили "ню", и в том числе "Большая обнаженная", которая теперь находится в Нью-Йоркском музее современного искусства. Хотя, если разобраться, возмущаться было нечему. Но полицейские ведь не обязаны знать историю искусства. Например, то, что у "ню" Модильяни длинная родословная, идущая еще от итальянских "маньеристов", работавших при дворе Франциска I и основавших "школу Фонтенбло", и доходящая до Энгра с его по-лебединому изогнутыми "купальщицами" и до Мане, усадившего голую натурщицу за "Завтрак на траве". Может быть, тогда блюстители порядка поняли, что Модильяни вовсе не авангардист и не возмутитель спокойствия, а до нервных срывов чувствительный стилист и эстет. Хотя он и жил среди различных "авиньонских девиц", но видел их глазами Симоне Мартини или Боттичелли. Однако дело было в 1917 году, а галерея Берты Вейль находилась почти напротив полицейского участка.
Амедео Модильяни во всех отношениях ушел из жизни преждевременно. Не только в смысле возраста - ему было всего 36 лет. Сам того не подозревая, он уловил дух времени, которое наступило после войны. В "сумасшедшие годы" ("Les annees folles"), т.е. в 1920-е, "проклятые художники", войдя в моду, стали спускаться из своих мансард в светские салоны. Хотя, скорее всего, Моди не пошел бы по этой лестнице - он не терпел никаких общаг.