Есть ли жизнь на полке?
Алексей Герман: Почему именно я был приготовлен в виде шашлыка для серого кардинала ЦК Суслова, хоть убейте, в толк взять не могу. В отличие от своей жены я никогда не был противником советской власти. Я им стал позднее. А тогда ни в коем разе. Мне представлялось наше государство огромным непотопляемым дредноутом, поэтому к диссидентам я относился двояко. Безусловно, я уважал и некоторых из них любил, но прежде всего я их жалел, потому что считал, что дело их, как и их жизнь, погублены. В этом смысле, если говорить словами известного поэта - "В борьбе за народное дело я был инородное тело". Я понимал, что я, никогда не бывший комсомольцем и даже пионером, каждый раз получаюсь таким инородным телом, хотя эти вериги на себя не примерял. Я действительно был убежден, что фильм "Проверка на дорогах" необходим моей родине, я нарочно пышно так говорю. Мы со Светланой сидели и подсчитывали, сколько миллионов человек пострадали, имея в роду пленных, надевших форму врага или даже власовцев. Я имею в виду родственников, близких и не очень. По нашим школярским подсчетам, это коснулось тридцати миллионов человек. Мы говорили - давайте перестанем жалеть на минутку командармов и партийцев, пожалеем просто русских и нерусских солдат, попавших в эту мясорубку, согрешивших, пожалеем их родню, расскажем о них. Ничего особенно не обобщая. Задача искусства для нас была в смягчении нравов, и не более... Значительно позже на приеме у Егора Яковлева нас встретил Александр Яковлев, тогда член горбачевского Политбюро, отвел в сторону, прелестно улыбнулся и спросил: "Мне, Алексей Юрьевич, поручено Политбюро разобраться в картинах, положенных на полку. Вот мы с помощниками сидим, с черточками рядим, "Проверку на дорогах" за что запретили?" Ни в каких делах даже формулировки нет. Он мне очень нравился, Александр Николаевич Яковлев, но, знаете, у меня в ту минуту будто шерсть на загривке встала. Я его чуть не укусил. Пятнадцать лет картина на полке, сколько предательств, какое одиночество, отчаяние. А вся-то наша вина - пожалели человека, пожалели людей. Поэтому и поправки не делали. На студию через черный ход ходили. А сколько людей исчезли из нашей жизни. Перестали здороваться, особенно после запрещения "Лапшина".
Быть инородным телом, знаете, больно. Хотя и прекрасных людей, вытащивших нас из этой первой ямы, тоже оказалось немало.
РГ: Даже ваши лютые противники становились вашими спасателями.
Герман: Я еще не понимал отлаженный механизм идеологических наказаний. Министром кино был Алексей Владимирович Романов. Он не выносил "Проверку". Но мы с дурацким тогда поиском правды лезли все выше, "к солнцу", то есть к тогдашнему Политбюро, к Демичеву, Суслову и т.д. И чем выше мы забирались, тем безразличней для инстанций было, кто такой там Герман, кто такой там Романов, кто снял фильм, кто разрешил его снимать. И вот мы с Алексеем Владимировичем совершенно неожиданно побежали в одной упряжке. Он угощал меня в кабинете, мы окунали в чай бублики, он тяжело, как корова, вздыхал. А однажды сказал: "О, Герман, тебя с твоей картиной подкатили мне под кресло, как бомбу". Как в замечательной книжке "Война с саламандрами", разъяснителями вредности были у них свои интеллигенты. При мне открылась совершенно гладкая стена, и из нее вышла знакомый кинокритик, его помощник и разъяснитель, и сказала, что им пора ехать. "Ты пей чай, - сказал Романов, - вот бублики еще, а я пойду опять глядеть, как покойники летают". Это он шел смотреть "Солярис" Тарковского. Парил крепкий душистый чай, лежал бублик на зеленом сукне, в открывшейся лакированной стене стояла Погожева, суетливо надевал пальто глупый человек… А где-то механики заряжали великое произведение искусства, и что между всем этим общего?! Власть боялась нас, ничтожных, этого я долго не понимал.
Времена не выбирают
РГ: Вы считаете, что таланты сейчас больше нуждаются в поддержке власти, чем власть в поддержке талантов?
Герман: Понять, что такое Ростропович, нетрудно, потому что это уже давно понял весь мир. А конкретно понять, что интеллигенция, талант не может быть вреден государству, он может быть вреден чему-то проходящему, никчемному. Вот это понять трудно. Мы говорим, талант - это сумма способностей, в эти способности не входит ненависть, а когда входит, уходит талант.
РГ: Сейчас хорошие времена для искусства? Впрочем, как писал поэт, времена не выбирают, в них живут и умирают.
Герман: Для меня плохие.
РГ: Чем плохие?
Герман: Одна цензура, идеологическая, сменилась жесточайшей финансовой цензурой. Я не могу смотреть на собачьи глаза молодых режиссеров, которые не могут достать денег и постепенно теряются.
РГ: Но кругом говорят, что теперь нет проблемы денег. Любая киностудия сегодня напоминает прачечную, куда приходят и дают с откатом.
Герман: Про откаты я слышал от достаточно правдивых людей, но ни я, ни наша маленькая студия никогда к этому не прибегали. Думаю, что достать деньги на постановку чеховской "Скрипки Ротшильда" мне, может, и не удастся. Считается, что я снимаю долго, забыли, что весь "Лапшин" снят за пять месяцев, а "Проверка" за шесть. Но ведь какую задачу ставишь, так и снимаешь. Хочешь просто рассказать историю - одно, хочешь изобразить внутренний мир героя - другое, пытаешься строить кино по законам средневековой живописи - совсем иное. Кубрик снимал свои картины по девять лет. "Явление Христа народу" художник писал всю жизнь. Так что моя беда - не беда. А вот когда продюсеры в телевизионной передаче, стесняясь и кокетничая, соглашаются, что и впрямь на Тарковского бы денег не нашли и даже Пушкина издать большим тиражом, кабы Пушкин сейчас явился, вряд ли бы получилось, то это вопрос национальной безопасности, как любят сейчас говорить.
РГ: Сегодня в России более 200 фильмов в работе, значит, не такие уж безысходные времена?
Герман: Ну и что? В Индии, по-моему, пятьсот. Искусство не отсчитывается на счетах.
РГ: Раньше люди при встрече спрашивали, ну, что ты читаешь, а теперь: ну, что ты смотришь?
Герман: Не сочтите за кокетство, телевизор не смотрю. Иногда смотрю новости да перед сном, уже приняв снотворное, по каналу НТВ Плюс - познавательные передачи. Я думаю, что таких немало. Телевидение в доме - слепок некой жизни. А она кровавая, унылая, беспощадная, главное, бездарная. Из этой виртуальной жизни человек выходит на улицу и ищет в этой жизни ту, виртуальную. Мы некоторое время жили и работали в Америке. Там много хорошего, много плохого. Насчет хорошего - не знаю, чем мы воспользовались, а насчет самого дурного - перетащили целиком, да еще с поправками на собственное неумение. Конечно, бывают радости, особенно от молодых, но очень редко. Тогда садимся и смотрим, не вставая и не отвечая на телефонные звонки.
По вере воздастся
РГ: Похоже, вы единственный, кто фильм "Остров" не принял.
Герман: Во-первых, далеко не единственный, во-вторых, мы уже написали, почему не приняли фильм. Рядом располагалось интервью с очень неглупым священником, находящимся на тех же позициях. Забавно, что он удивлялся тому, с каким раздражением люди, принявшие картину, набрасываются на тех, кто ее не принимает. Договоримся. Мы с Кармалитой считаем Лунгина просто как личность человеком блестящим. Когда-то мы дружили, нынче разошлись. Его картины стали для нас неинтересны. В фильме "Остров" плохой сценарий. Либо человек, предавший или способствующий смерти другого человека, несет этот груз в душе, либо, что, как нам кажется, получается в фильме, сам себя простил, занял странную позу учителя, человека осуждающего, высокомерного. То, что он в жизни не обустроился, мы не такое читали, а в фильме и вовсе антураж. К финалу картина, к сожалению, приобретает черты замаскированной мелодрамы. Убитый оказывается не убитым, а вице-адмиралом, и привозит свою дочь, в которую вселился дьявол, к своему бывшему погубителю. Думаю, если бы молодому Лунгину, как он, вот так, никак к старости снимет изгнание дьявола, он бы не поверил. Прекрасная натура, волшебное изображение иногда опутывает, втягивая в этот сочиненный мир, подменяя сущность.
Вопрос возвращения России в лоно церкви, или, по-другому, вопрос создания клерикально- либерального общества - вопрос сложный. Огромное количество крестов и крестиков. Президенты и губернаторы, блюдящие пост и беседующие на фоне икон, мало этому содействуют. Вера ведь не политическое движение. Не комсомол. Не "Идущие вместе". Вера - это когда люди сдают кровь, а у нас трагедия с донорской кровью. Вера - это когда в ящик для бездомных кладут деньги, а их у нас в центральном ящике в СПб оказалось семь тысяч. Вера - это сострадание и доброта. Вера - это "Андрей Рублев", "Солярис". А "Остров" для меня просто агитационный фильм. Говорю это как человек, всегда верующий в Бога, в детстве молился в уборной, где еще можно было в офицерской коммунальной квартире. А пока кресты и крестики для многих - опознавательные знаки, как в авиации - свой, чужой.
РГ: Как вы относитеcь к библейскому суждению о том, что каждому воздастся по вере его?
Герман: Однажды Ростропович пригласил нас к себе в гости. И спрашивает: "Ты в Бога веришь?" "Верю". Он говорит: "И я верю. И ты знаешь, что я ни попрошу, то Он все и делает". Это было так трогательно, хотя, если всерьез, если воздастся человеку, то по делам его, а не по общению с церковными иерархами. Во всяком случае, мы так считаем.
Если талант притомился
РГ: Вы выступили в "Российской газете" в защиту дирижера Ростроповича, когда он за неделю до премьеры "Войны и мира" разошелся с Большим театром. Мы в редакции ожесточенно спорили, надо ли великих защищать в любой ситуации, а если талант устал? Пример Юрия Петровича Любимова, который в девяносто лет возглавляет Таганку и репетирует "Горе от ума", это замечательное исключение.
Герман: Понимаете, в чем дело. В театрах есть график. Театр выбирает не только время, но и имя, под которое тоже надо подстраиваться. Я театральный режиссер по профессии, работал ассистентом у Товстоногова в замечательном театре и, поверьте, знаю, о чем говорю. Я никогда не верил чиновникам от искусства. Ни один худсовет никогда не принимал то, что я делал на незаконченных этапах. Я убежден, что при нормальной организации работ, максимальной помощи и достаточном времени Ростропович сделал бы точно что-то нерядовое. Рядового у нас достаточно. Зачем еще?
РГ: Марк Розовский издал книгу, в которой претендует на авторство знаменитого спектакля БДТ "История лошади". Что там было на самом деле?
Герман: История, как говорится, имела место. Марк Розовский замечательно талантливый человек. Тот, кто придумал поставить "Холстомера" и вывести артистов играть лошадей, уже достоин крупной строки в афише. И это правда. Правда и то, что артисты толпой повалили к Георгию Александровичу за помощью. Отказался работать с Марком и Лебедев. Может быть, Георгию Александровичу надо было найти какую-нибудь другую форму в организации афиши с признанием того, что сделал Марк. Но правда все равно где-то посередине. Между двумя талантливыми художниками. Просто такие понятия, как украл, к Товстоногову не подходят. Подобные истории в искусстве случаются на моей памяти не раз. Эта же произошла в великом театре, возглавляемом великим режиссером.
РГ: Вы потому театр оставили?
Герман: Да что вы! Дело в том, что Георгий Александрович с какого-то момента стал ко мне очень хорошо относиться. Он меня из театра долго не отпускал, уговаривал остаться. Я же чувствовал необыкновенную легкость в работе с ним. Эта легкость пугала меня. Я как будто вселился в Товстоногова, замечательно угадывая, что он хочет от сцены, от персонажа. Еще два-три года, и я бы потерял собственные ноги. Вообще, Георгий Александрович чрезвычайно много сделал для нас, необыкновенно много. Уже позже, когда я работал в кино, в те времена письмо в ЦК написал в нашу защиту. И с "Двадцатью днями без войны"… Какое-то время Симонов был очень увлечен одноименным спектаклем в "Современнике", и в этот исторический момент мы ему с нашей картиной стали неинтересны. Так же, как нам на всем протяжении существования был не то что неинтересен, а даже смешон спектакль "Двадцать дней без войны" "Современника", вобравшем в себя все дурное в этой неровной Лопатинской повести. Мы с большим уважением и любовью всегда относились и относимся к "Современнику", но то зрелище было, как говорится, "посильнее "Фауста" Гете". Брошенные Симоновым в пасть ленинградского обкома, мы только кряхтели от невыполнимых требований. Мы любили Симонова и привыкли всегда чувствовать его, симоновское, плечо. И вдруг понимаем, пустота… На наше счастье, смотреть картину Симонов хотел в понедельник. Приехал же утром в субботу. И оба вечера провел в театре у Товстоногова. Оба вечера, в антрактах, конечно, в кабинете Георгия Александровича шел скандал. Да такой, что зрителя тормозили около главрежесских дверей. Это было необыкновенно. Товстоногов кричал на Симонова и его жену Ларису. Дина Шварц, замечательный человек и завлит театра, каждый антракт звонила нам, после чего ставила свой телефонный аппарат аккурат к двери Товстоногова, благо ее кабинетик был рядом. И мы, лежа на полу - Светлана была беременна, и ей было велено так спать, - слышали весь этот крик. Казалось, они поссорятся навеки. Не поссорились. В понедельник Симонов посмотрел картину, на сцене митинга заплакал и долго хвалил нас под стенограмму и стенографисток. Пока живы, не забудем эти крики Георгия Александровича.
Загадка щедрого незнакомца
РГ: Это было в СССР, а в свободной России как вы спасались от диктатуры?
Герман: Картину "Хрусталев, машину!" одни ласкали, другие пинали. Путин дал ей президентскую премию, сам вручил. И мы вступили в мир, полный враждебных загадок. Фильм франко-советский. Французы напечатали свои и немецкие копии. Русских копий не было ни одной, просто не было вообще. И денег не было ни копейки. Картина есть, множество "Ник" стоит в углу, знак президентской премии в столе, а фильма нет, хоть плачь, хоть вскачь. Если газета запросит дружественно настроенных нам Медведева и Голутву, может, откроют тайну. В один прекрасный день нам позвонили, и человек, назвавшийся Сергеем, попросил Светлану о встрече. Он видел картину на двух пленках, знал о нашей беде, неожиданно полез в карман и достал здоровую пачку денег. "Возьмите и напечатайте копии. Не погибать же картине". Сел в машину и уехал. Позвонил, узнал, как копии, и пропал из нашей жизни. Это были первые две копии. До этого лаборатория при "Мосфильме" взяла с нас одолженной, кстати, нами в Фонде культуры деньги, забыв, однако, уведомить, что никогда не печатала черно-белый кодак. И, естественно, ничего не сумели, чуть не погубив негатив. А деньги не вернули. Нету. Пропали. Телевизионные показы фильма - моя боль. Канал "Культура" и Санкт-Петербургское телевидение показали зрителям практически контрафактную продукцию, полный дремучий изобразительный и звуковой брак. Допускаю, не хотели они. Просто техническим службам было наплевать. Я же совершил глупость и не подал в суд. Просто обиделся. Обида же в нашем деле признак слабости, и обиженных бьют. Силами "Ленфильма" изготовлена отличная копия для показа для телевидения. Но к "Ленфильму" даже не обратились. Это все к вашему вопросу, легче ли сейчас работать без цензуры или нет. Отвечаю: легче, но противней. Потому что ножку подставляют те, которых считаешь на это не способными.
РГ: Как там поживает Питер времен Владимира Путина, как там дышится творческому человеку и как вы относитесь к тому, что здесь, в Москве, все питерцы главные?
Герман: На юбилее Ростроповича встретил Чубайса, на мой взгляд, отважного и талантливого человека. Мы с ним знакомы, но близко. Артисты, люди моей профессии, при встрече целуются. Я его и расцеловал, хотя в их кругах это не принято. С другой стороны, мне же не нужно от него дополнительное электричество. Так что, согласитесь, дело искреннее. Но тут же те, кто были вокруг Чубайса, тоже стали меня целовать, решили, наверное, что я кто-то такой, кого целовать следует. В Санкт-Петербурге нам живется хорошо. Город такой красивый, что иногда, когда я переезжаю Троицкий мост, кажется, что дыхание останавливается. И относятся ко мне неплохо. Я к большинству отношусь хорошо. Только вот беда - чувство одиночества. Все говорят, время такое. Но вот я в Москве сегодня второй день, и мне предложили три интересные работы. А в Питере ничего.
РГ: Но ведь Питер реально считается культурной столицей России...
Герман: Государство строит в Петербурге культурную столицу. Строит хорошо, внимательно, очень старается. Вокруг Мариинки, вокруг БДТ, вокруг Александринки… Помогают доживать старым киноартистам. Но мне-то кажется, что культурной столицей мы станем тогда, когда начнем собирать по России таланты. И селить их в городе. У нас осталось всего несколько замечательных драматических артистов. В Москве их немного, а у нас совсем мало. Вспомним БДТ, Александринку моей юности. Голова закружится от действительно великих имен. Сейчас этого нет. И больших театральных режиссеров, которые их проявят и будут за ними долго следить, создадут единые творческие организмы, ничтожно мало. А если серьезно, то один Додин. А пока селить не можем, пьедесталы будут выше побед.
РГ: А лично вы не поменяете еще раз Петербург на Москву?
Герман: Все зависит от работы. Я без работы сдохну.
Диктатура совести
РГ: А вы сам многих привезли в Питер и открыли России?
Герман: Я стараюсь, чтобы в каждой моей картине было побольше артистов, которые нигде не снимались.
РГ: Про Ярмольника этого не скажешь.
РГ: У вас были сложные отношения?
Герман: Судить надо не в процессе картины, когда дело доходит чуть не до драки, а по концу. Так вот по концу у нас были хорошие отношения. Мы и с Никулиным ссорились, еще как. И с Руслановой, и с Мироновым. Но это пыль, пустяки. Чем больше времени проходит, тем их больше любишь. Сейчас время другое, мы разные. Я из одного времени, Леонид - из другого. Из трудных артистов я работал с Роланом Быковым. В Калинине на съемки "Проверки" привозят Быкова. В семь утра шаги по коридору. Я молодожен. Двери заперты, влетает на край кровати и рассказывает, как надо снимать сцену: сгорела деревня, все уходят в болото, у тебя же, Алексей, написано - все в Коровьи болота. Я говорю: "Ролик, ты что, пойдешь зимой в болота стоять? Ты же маленький. Ты утонешь…" А это он не додумал по дороге, что ему самому надо в болото тоже идти, и говорит: "Нет, я командир, я на лошади". Я говорю: "Все, конец тебе как командиру партизанского отряда. Народ, бабы, все в водолазных костюмах прут в болото, а ты едешь на лошади! Ты погиб! Ты должен еще тетку нести на себе какую-нибудь, спасать". "Я кассу понесу". "Ну, неси кассу". "Значит, не будешь так снимать?" "Не буду". Он идет к директору картины Эскину писать заявление, что с таким дураком, как я, работать не может. А тот говорит, что по договору Ролик должен возместить стоимость всех тех кадров, в которых уже отснялся. "Да, ну и возмещу". "Сколько там денег?" Тот говорит: "Сейчас получается девяносто восемь тысяч". У Ролика три рубля последний раз были два дня назад. Ролик опять приходит ко мне. Через два часа мы опять самые большие друзья. Работать с ним было наслаждение.
РГ: Вы можете дружить на съемочной площадке?
Герман: Видите ли, когда начинается картина, все друг с другом дружат и все друг друга любят. Но по команде "Мотор" каждый со своей профессией бросается в свою сторону, и они просто разорвут картину на части. И чем они талантливее, тем эти перспективы реальнее. Тут уж кого душишь, кого целуешь, кому льстишь, кого оглаживаешь, кому хамишь - важно заставить эту собачью упряжку, членом которой сам являешься, тянуть нарты хотя бы в одну сторону. Если в таких условиях можно дружить, я дружу.
РГ: А есть люди, с кем вы не ругались?
Герман: Ко мне все хорошо относятся. Я с группой работаю двадцать лет. Клименко поначалу был варяг. Вместе с Ярмольником они решили поговорить со мной, что я не так веду себя на площадке. Что я плохой, грубый. Я не был ни плохим, ни грубым. Я боялся, что мы свернем не туда, на дорожку, по которой все ездят. Вот и все.
О правилах и понятиях
РГ: Как вы относитесь к квотированию зарубежного кино на российском экране?
Герман: Хорошо отношусь. Это существует во Франции и спасает французское хорошее кино. Во всяком случае, существовало, когда мы там работали. Но в нашей жизни хорошему кино квотирование не поможет, будет сниматься еще больше негодных картин, еще хуже, чем американских. Вообще, как говорится, как вспомнишь, так вздрогнешь. То один черный всадник с копьем, то другой.
РГ: И вас эти копья настигали?
Герман: В эпоху перестройки и гласности в Петербурге уютно расположились и овладели всем или почти всем бандиты. Французская картина, имеющая непосредственное отношение к франкам, в центре Петербурга, ну просто сало для синиц. Как сейчас помню. Приходят, располагаются. Пальто от Версаче, два телефончика. Ласковые, ну просто усыновить тебя хотят. И разговоры, будто в детстве. "Алексей Соломонович, вокруг так страшно, такие дела творятся" Далее сюжет какого-нибудь дела, леденящего кровь. "Хотим охранять вас, вашу жену, Светлану Ароновну, и папашку писателя, мы им в детстве зачитывались". Мой директор так испугался за свою жену, что говорить с ними не мог. И хотя являлся мастером спорта, пребывал в состоянии полуобморочном. Я объясняю: "Я вообще-то Юрьевич, и жена не Соломоновна". И сразу к Собчаку. От него - к генералу милиции. Тот прислал двух милиционеров. Иду по студии, слышу: "В студии Германа засада". Скушали милиционеры бутерброды и ушли. Нам, говорят, начальника порта вязать надо, а вы с пустяками.
РГ: И какой вы выход нашли?
Герман: Наконец один из приятелей, деловой человек, прислал уголовного авторитета, который его самого охранял и согласился охранять нас. Вот ничего худого про него сказать не могу. Любил Рязанова, все просил познакомить, фильм "Председатель" очень уважал. Вообще, милый, с юмором человек. Представить, что бандит, никак нельзя. А дальше что? Дальше стрелка, на которую нас вызывают три противоборствующие группировки. Для которых мы, конечно, не пароходство какое-нибудь, но все-таки копейка рубль бережет. Директор в обмороке. Какая стрелка, я уезжаю в Америку. Мне на стрелку, думаю, нельзя, ну снимут меня журналисты. Пошла Светка. Стрелка в кафе. Такие тогда пооткрывались, "Парижский Максим" с его красным деревом - дыра. Я в машине у входа на всякий случай. Через полчаса выходит Светка, счастливая: "Эти плохие, те вообще придурки, наш Лешка лучше всех". Пошел кофе пить. Приносят кофе без сахара. Я нашему говорю: "Леш, какой же ты авторитет - кофе без сахара"… Выбежал хозяин, белый как бумага, за ним официант несет огромную банку из-под огурцов, сахарный песок сверху пирамидкой и ложкой воткнута. И ведь жили, все ждали, что все закончится и будет хорошо… Действительно закончилось… А кому хорошо, кому не очень… Это уж и не знаю.
Кармалита и два Германа
РГ: Что младший Герман после "Гарпастума" снимает?
Герман: Леша снимает про космос. По-моему, похоже на меня. Также сходит с ума, также мучается, также хочет бросить профессию, но он, как Светка, волевой. Я волевой от отчаяния. Я не видел ни одной его картины.
РГ: Потрясающе. Отец, который не видел ни одной картины сына.
Герман: Это довольно интересный процесс. Алеша снял первую картину маленькую, которая мне очень понравилась. В финале уходит пароход, и я там дал небольшой совет, он даже не попробовал. Я вспомнил, как меня мучил самый любимый в жизни человек, мой отец. У него представление о кино было, как у Веры Холодной, абсолютно. Я с удовольствием посмотрел бы любой кусок из Алешиного материала отдельно, присоветовал бы ему, может быть, что-нибудь бы пригодилось. Может быть, и нет. Но я не хочу смотреть, оценивать и навязываться. Я знаю, что к моим работам он относится с уважением.
РГ: Как вы пишете со Светланой Кармалитой сценарии?
Герман: Я лежу на диване, Светлана сидит за машинкой, я диктую, а Светлана спиной изображает недоумение, неуважение или что-нибудь еще. Начинается скандал. В результате текст переписывается два-три раза, пока не устроит нас обоих. Хотя один раз я этих ужимок не выдержал, и сценарий полетел в печку. Я думаю, что поодиночке мы бы не смогли работать.
РГ: Вы о чем-нибудь заранее договариваетесь?
Герман: Помните, в "Хрусталеве" есть сцена изнасилования генерала в воронке?
Я про эту сцену молчал, пока она не села за стол. Но сразу сказал: "Если ты скажешь, что эта сцена не должна быть, мы с тобой разведемся". Потом Светлана ушла, долго ходила и сказала, что это замечательно.
Тело и дело
РГ: Говорят, в молодости на "Ленфильме" работал Иосиф Бродский. Это так?
Герман: Да. Человек, которому на старости лет интересно что-то делать, мог бы там найти следы Бродского. Потому что он работал укладчиком текста. В основном индийских фильмов.
РГ: Что значит "укладчик текста"?
Герман: Ну, вот звучит на экране: Шамба-бамба-румба-дамбароба-самбароба, что в переводе на русский значит "приходи ко мне сегодня вечером". Значит, надо вывернуть слова, чтобы попасть в артикуляцию на крупном плане. В результате получается: А ну-ка лунным вечером бегом ко мне в постель, желательно голенькой.
РГ: Ну, вы и фантазер, Алексей Юрьевич.
Герман: Ничуть. Помню, монтирую "Лапшина", еще первый раз, до запрета. Вдруг бежит человек, открывает двери всех монтажных и кричит: "Кто хочет посмотреть на голую Марину Влади?" Встают режиссеры, кто-то даже с палкой, все идут, все садятся. На экране идет совсем голая Марина Влади. Подходит к окну, там же звука нет, и что-то такое говорит. Оказывается, картина из Франции по заказу профсоюзов о том, что французский рабочий так устает, что даже не может соответствовать своей супруге. Она огорчена. Кроме голой Марины Влади, которой не может соответствовать муж, картина - тоска смертная. У нас же приказали это вырезать. Наши склеили несколько голых Марин Влади в ролик и смотрели. Назавтра пришел человек и отобрал.
РГ: Сейчас бы все это по Интернету разослали.
Герман: Ну, сейчас... Кому сейчас нужна голая Марина Влади?..
РГ: На этом сильном вопросе мы ставим точку и благодарим вас за приезд в Москву и встречу в "Российской газете".
Подготовила Ядвига Юферова