Он работает в Институте клинической кардиологии им. Мясникова. Ежедневно делает две, а бывает и три операции на сердце. Он увенчан регалиями и званиями: академик РАМН, лауреат Государственной премии СССР, член совета директоров Международного хирургического общества имени М. Дебейки, член Европейского общества сердечно-сосудистой хирургии, награжден орденом Почета, орденом Командора (Перу). О такой славе он, конечно же, не мечтал и тем более не готовился к ней, когда, окончив институт, пришел участковым терапевтом в Реутовскую городскую больницу Московской области. По совместительству работал хирургом в 70-й больнице города Москвы и травматологом в Балашихинской районной больнице (занимался аутотрансплантацией - пришивал руки, ноги, пальцы). В 1984 году по предложению академика Евгения Чазова стал специализироваться в области кардиохирургии и поехал на стажировку в клинику известного американского хирурга Майкла Дебейки. Именно с ним, своим учителем, он в ноябре 1996-го и провел операцию, после которой сделался всемирно знаменит. Операция называлась: аортокоронарное шунтирование. Пациентом был первый президент России Борис Ельцин.
"Это был крайне тяжелый больной"
- Что вы испытали, когда пришло известие о внезапной кончине Бориса Николаевича?
- Глубокую печаль. Насколько мне известно, последние годы он чувствовал себя сравнительно неплохо, хотя сердечная недостаточность потихоньку прогрессировала, и внезапная остановка сердца, вероятно, стала одним из проявлений этого недуга. Срок жизни Бориса Николаевича после операции с медицинской точки зрения можно считать хорошим результатом. Но сколько бы человек ни прожил, потеря всегда печальна. И мне ужасно жаль, что так произошло.
- Когда вам предложили прооперировать Ельцина, вы сразу согласились? Не возникало желания отказаться, не брать на себя такую ответственность?
- Возможность этой операции обсуждалась не раз, и я был не первый хирург, с которым разговаривали.
- Другие, значит, отказались?
- Да, очень многие. Причем категорически.
- Это были известные хирурги?
- Известные. Даже в моей команде некоторые говорили: "Нельзя браться. Безнадега полная".
- Может, все же давил груз ответственности?
- Да нет, просто по медицинским показаниям. Крайне тяжелый случай. Крайне тяжелый больной. Но этим-то моя команда для меня и ценна, что если я принял решение, они пойдут за мной и сделают все, что в их силах. В итоге так и получилось.
- Решение было принято быстро?
- В принципе да. Но есть больные, которых, прежде чем оперировать, следует понаблюдать. Таким пациентом был и Ельцин. Я сказал: "Сейчас оперировать нельзя. Давайте подумаем, как подготовить его к операции".
- Сколько времени длилась подготовка?
- Три месяца.
- И в течение этих трех месяцев вы общались с Борисом Николаевичем?
- Периодически.
- Это было общение врача с пациентом или установился какой-то человеческий контакт с разговорами на самые разные темы?
- Никаких побочных разговоров мы не вели. Это не входило в мои функции, да, вероятно, и самому Борису Николаевичу было не нужно. Мы общались как врач с пациентом.
- Через полгода после операции Ельцин исключил вас из президентского консилиума. Почему?
- Он не исключал.
- А кто же принял такое решение?
- Не знаю. Полагаю, имели место какие-то интриги, какая-то подковерная борьба. Видимо, кто-то из приближенных решил, что так будет лучше. Ну лучше - так лучше. Я возражать не стал. К тому времени Ельцин уже не испытывал необходимости находиться под наблюдением у хирурга.
- Если не секрет, вы получили гонорар за эту операцию?
- Нет, гонорара не было.
- Честно?
- Абсолютно честно. Но не воспользоваться такой оказией я как лидер своей команды, конечно, не мог. Мы получили восемь или девять- сейчас уже точно не помню- квартир. В том числе для двух операционных сестер.
- Это очень хороший гонорар.
- Я тоже так думаю. И я чрезвычайно признателен за это Пал Палычу Бородину. Он был тогда управделами президента. Еще до операции спросил у меня: "Какие проблемы? Если что надо - поможем". И сдержал все свои обещания. Возможно, какие-то бонусы за эту операцию получили и представители "кремлевской" медицины. Какие именно, не знаю.
- Все прошедшие годы с той самой поры вы поддерживали отношения с Ельциным?
- Да, постоянно. За три недели до своей кончины он мне звонил, поздравлял с днем рождения.
- Какое главное впечатление он оставил о себе?
- Осталось впечатление, что он был достаточно смелым человеком. Прежде всего в отношении самого себя. Имея возможность получить лечение в любой клинике мира, он принял решение оперироваться здесь. Наверное, это было непросто. Но он так решил. Это был его собственный выбор. Я бы отметил еще его азартность. Было в нем что-то мальчишеское, сохраненное с детства. Таким он, наверное, и останется в моей памяти.
Как спички в коробке
- Вы делаете в день по две-три операции. Всех больных, я понимаю, запомнить невозможно. Но кого-то вы помните? Могли бы при встрече узнать?
- Вряд ли. Коронарная хирургия - это стандартное дело. Все больные тут похожи друг на друга, как спички в коробке. Вот он соперировался и ушел. И если это не тяжелый пациент, перенесший какую-то непростую процедуру, или человек, который потребовал от тебя концентрации всех усилий, то ты его особенно и не запоминаешь. Но при встрече, когда он спрашивает: "Вы меня помните?", - начинаешь припоминать. Ведь накануне операции, разговаривая с больным, ты принимаешь на себя определенную ответственность. И запоминается этот больной именно в сочетании с ответственностью.
- А если больной умирает у вас под скальпелем? Помимо сожаления о его уходе, не возникает ли у вас досада на самого себя, причем такого свойства: эх, не надо было браться за операцию, не обещающую успеха? И не мелькает ли мысль, что ваши ассистенты стали невольными свидетелями вашего поражения?
- Нет. Для этого надо, наверное, слишком сильно себя любить, чтобы потом сожалеть, что твои ассистенты были свидетелями твоего врачебного бессилия. Но, с другой стороны, ты никогда не берешься за операцию, которая имеет высокую вероятность завершиться неудачей. И те больные, которых ты потерял, они, как правило, запоминаются тебе на всю жизнь. Но не в связи с тем, что ты что-то неправильно сделал, - такое редко бывает, а потому, что возникло привходящее обстоятельство, не позволившее успешно завершить операцию. В одной стране я оперировал, и мне на девять минут выключили электричество. Ни малейшего просвета. Абсолютно черная операционная. Слава богу, у меня был свой перфузиолог, который продолжил крутить машину, и операция закончилась успешно. Но через девять дней больной умер от мозговых осложнений. Это мне запомнилось на всю жизнь. А бывает, больной, которого ты оперируешь, вдруг начинает течь. Течь из маленьких капилляров, отовсюду. И ты не видишь источника кровотечения, чтобы остановить его. И постепенно вытекая, человек погибает. Такие больные тоже запоминаются.
Когда трудно найти слова...
- Вам приходится общаться с родными и близкими пациента, которому вы оказались не в силах помочь?
- Мы всегда это делаем. Объясняем причину смерти.
- Какие слова вы при этом находите? Не имеется ли наготове дежурный набор сочувственных фраз, печальных вздохов и т.п.?
- Я понимаю, о чем вы говорите. Меня самого это всегда беспокоит. Нет, безразличия и холодности в таких случаях никогда не бывает. Как-то так уж устроена наша профессия медицинская, что ты не можешь спокойно относиться к таким вещам. Я часто говорю своим помощникам: хирург - самый строгий судья своей неудачи. Переживая смерть пациента, хирург прежде всего к себе должен счет предъявлять. Но мне нередко приходилось наблюдать совершенно другое. Я много раз был председателем комиссий, разбиравших причины той или иной неудачной операции, и видел, как хирурги начинали обвинять всех вокруг в том, что у них больной умер. Хотя совершенно очевидной причиной смерти был доктор, который не так сделал операцию, не так выбрал показания, переоценил свои возможности и возможности своего коллектива. Должен заметить, хирургия - это всегда продукт коллективных усилий. Даже вдвоем с медсестрой вы составляете коллектив. И, не дай бог, она ошибется. В общем, это такой организационно-лечебный процесс. В нем имеет значение не только искусное применение рук и знаний, но и построение команды.
"Не бывает успеха в очень широком смысле"
- Что для вас означает успех? Не с точки зрения удачно проведенной операции, а в более широком, философском, что ли, смысле?
- Вы знаете, я об этом думал. Жизнь такая сложная, что заставляет тебя об этом думать. Так вот, я скажу: не бывает успеха в очень широком смысле. Не бывает. Надо быть готовым ко всякому. Всегда. В любую минуту. Я не очень поддерживаю и не очень понимаю людей, даже артистов, которым вроде бы надо хвастать успехом, вылезать из самих себя. Не очень понимаю тех, кто, сильно надувшись, хочет выглядеть абсолютно успешным. Таких людей на самом деле нет. У каждого случаются ошибки, невзгоды, падения. Это жизнь. Частота повторяющихся успехов создает ощущение счастья. Но это обманчивое ощущение. Потому что следом может прийти какая-то беда или просто большая проблема. И в этом смысле я иногда себя осаживаю, не позволяю себе благодушествовать. Меня этому старший брат научил. Когда я учился в мединституте, я ему все докладывал: вот это я сдал на "отлично" и это сдал на "отлично", и вообще у меня всего одна "четверка" в году. А он меня возвращал на землю: погоди, мол, у тебя еще впереди твои "двойки" и "тройки". И вот постепенно выработалось понимание, что успех не может быть гарантирован тебе раз и навсегда.
В реутовской больнице
- Когда вы после института пришли участковым терапевтом в реутовскую больницу, вы понимали, что долго там не задержитесь?
- Да. У меня было страстное желание заниматься хирургией.
- Зачем же терапевтом согласились работать?
- Ну, наверное, потому, что по окончании института полагалось хлебнуть вот такого врачебного опыта.
- А были способы избежать этого?
- Конечно. Для этого следовало с отличием закончить институт. Быть выдающимся политическим деятелем на уровне своего потока или курса. И тогда ты попадал в когорту небожителей. Тебя зачисляли в ординатуру или даже в аспирантуру.
- Вы не обладали такими возможностями?
- Нет. К тому же я не был москвичом. Но я твердо знал, что буду учиться и дальше.
В Техасе, у Дебейки
- После реутовской больницы, после продолжительной практики в других медицинских учреждениях нашей страны вы оказались на стажировке в клинике Майкла Дебейки. Что вас там впечатлило более всего?
- Простота отношений между сотрудниками. И простота подхода к больному. Ведь в наших больницах то и дело приходится слышать: "Ах, какой трудный случай, какой тяжелый больной!". И вообще внушалось, что сердечная хирургия - это нечто заоблачное. Я приехал к Дебейки, имея за плечами 15-летний опыт работы в микрохирургии, травматической хирургии. Посмотрел, как работает эта техасская клиника, и понял, что в сердечной хирургии проще, чем в хирургии реплантации. Реплантационная хирургия требовала незамедлительных действий: убрать мертвые ткани, скроить раздавленную конечность так, чтобы она прижилась. И все это в бешеном темпе. А в сердечной хирургии все планово, все стандартно. Как сборка на конвейере. У нас же конвейера нет. И поэтому у всех испуганные глаза. В том числе у сердечных хирургов. Поэтому, когда я вернулся в Москву, я сказал своим сотрудникам: "Все, начинаем работать по-новому".
Пациенты особого значения
- Вам часто приходилось оперировать высокопоставленных лиц. Каковы они как пациенты?
- Совершенно нормальные люди.
- Не трудно с ними?
- Да нет. Главное - абстрагироваться от высокого положения больного. Не принимать во внимание это обстоятельство. Иначе оно тебя уведет в панику, в страх, в совершенно неоправданные действия.
- Но где-то подспудно это сидит?
- Нет. По крайней мере в операционной - уже нет. Вот до операции - да. Помощники, референты, вся эта свита... Они могут замучить вопросами. Мне иногда звонят и просят кого-то соперировать. При этом начинают рассказывать, какой это замечательный человек, как много он сделал для процветания нашего Отечества. Словом, дают больному партийно-хозяйственную характеристику. Дескать, вот он какой, вот почему его нужно прооперировать лучше, чем других! Смешно все это слышать.
Министр в "народном" правительстве
- Вас пригласили министром здравоохранения в так называемое народное правительство Геннадия Семигина, и вы согласились. Зачем вам это надо?
- Вы знаете, был такой период, когда мне показалось, что отечественная медицина неуклонно катится вниз. Недофинансировав здравоохранение в начале 90-х годов, мы к последующим годам получили этот бумеранг обратно и по выживаемости, по целому ряду других показателей скатились с первых позиций в Европе на самые последние места. И я решил, что могу что-то сделать для исправления положения. Но никоим образом не конфликтуя, не противопоставляя себя действующему министру. Я ни в какой оппозиции не состою. Просто считаю, что конструктивная критика не дает застояться, помогает искать и находить правильные решения.
- Я знаю, вы разработали программу развития медицины высоких технологий. Что с ней?
- Она была встречена с энтузиазмом. На меня обрушился шквал предложений от людей, которые захотели в этом поучаствовать, получить какие-то дивиденды для своих медицинских учреждений. Но потом кто-то решил, что 700 миллионов долларов на реализацию программы- это очень дорого. В итоге все заглохло.
"...И возвращаешься домой опустошенный"
- Какие чувства у вас вызывает чужой успех?
- Я радуюсь, когда кому-то удается сделать что-то редкое, небывалое. Вот несколько лет назад в клинике академика Исакова разобщили сиамских близнецов. Потрясающий успех, я сразу дал телеграмму.
- На что вы готовы ради успеха, а на что - нет?
- Я готов сделать все, чтобы спасти больного. Но если это выше моих сил, то я так и говорю. А в смысле моральном... Я не понимаю успеха, добытого предательством. Это не успех, это подлость.
- За успех надо платить?
- Да, конечно. Приобретая успех, вы что-то неизбежно и теряете.
- Как вы сами считаете, вы дорого заплатили за ваш успех?
- Я боюсь задавать себе этот вопрос. Периодически возвращаюсь к нему, а потом думаю: нет, не надо себя растравлять.
- Что вы имеете в виду?
- Объясню. Я хотел, чтобы мои сыновья стали врачами. Я их уговаривал поступать в медицинский. Но нет, они оба стали бизнесменами.
- О чем же тут сожалеть?
- Я сожалею о том, что слишком мало уделял им внимания. Наверное, не надо было проводить дни и ночи в клинике, когда возвращаешься домой совершенно опустошенный. Наверное, это тоже плата за успех.
- Плата - что сыновья не стали врачами?
- Да.
- О чем вас бесполезно просить?
- Уехать из России. Хотя события разных лет ко всяким мыслям приводили. Бесполезно просить проголосовать за человека, которого я не уважаю. Да, наверное, есть много такого, о чем меня бесполезно просить. Мы же говорим о цене успеха. А ее каждый для себя определяет сам.