Открыв забрало, он сочинил свой самый натуралистический и искренний спектакль, производящий полное смятение и ужас в зрительских рядах. Странным образом он напомнил мне картины Бастьена-Лепажа, чья выставка только что закрылась в парижском музее Орсе. Известный художник "натуральной школы», восхищавший Эмиля Золя, он писал крестьян на пашнях, изможденных дневными трудами, детей и полицейских на улицах. Но чтобы он ни делал, в его чрезвычайно подробном письме проступал экспрессионистский "мунковский крик"— то взгляд, исполненный отчаянья, то изгиб головы, в котором запечатлены ужас и страдание бедного человеческого существа. Серебренников в "Человеке-подушке"создает именно такой стиль, в котором натурализм соседствует с экспрессионизмом, как это было в начале ХХ века. У него рядом с нескончаемыми слезами и стонами, сердцебиением, различимом в первом ряду, с кровью, слишком похожей на настоящую, существуют сюрреалистические кресты с распинаемыми детьми, окровавленные птичьи головы из папье-маше и немые девочки, покрашенные зеленой краской.
Театр как искусство метафизическое режиссер отвергает, "переделывает"его в кинематограф. Экрана, конечно, нет, но зато есть линия рампы, перед которой совсем рядом с публикой сидят два "шумовика"(они же садистические "па»и "ма"— Василий и Анжелика Немирович-Данченко) с микрофонами и подручными средствами творя иллюзию, "озвучивая"происходящее на сцене. Удары по телу, передаваемые с помощью капусты, шорохи разрываемой и потом горящей бумаги, много других естественных шумов соединяется со странным и магическим гулом, исходящим от вращения пальцев над бокалом, от прикосновения к клавишам, из которых извлекаются тихие, полные глубокой меланхолии аккорды.
Психоделия композитора Сергея Невского и сюрреалистическая игра художника Николая Симонова предполагает тот люфт, то свободное пространство эстетической меланхолии, которое помогло бы отстраниться от ужасной истории. Но музыка звучит совсем тихо, едва заметно, а вся плотная ткань спектакля не оставляет места для вздоха.
Сюжет у Макдонаха покруче "Молчания ягнят"— самый черный триллер. Молодой писатель попадает в тюрьму где-то в тоталитарной стране. Ему тычут в нос его рассказы, пытают и требуют признаться в убийстве троих детей. Он пытается доказать, что за литературу нельзя расстреливать. За стеной кричит его умственно отсталый брат, который признается следователю, что это он убил детей, начитавшись рассказов братца-писателя. По ходу выясняется, что родители братьев, "ма"и "па», растили писателя с детских лет, сознательно отравляя его таинственными стонами: в течение семи лет, изо дня в день в соседней комнате они истязали его братика. Когда четырнадцатилетний писатель обнаружил пыточную комнату и своего несчастного брата, он задушил подушкой сначала папу, потом маму и стал сочинять рассказы, один мрачнее другого.
Описывая мир, затопленный не только слезинками, но и цистернами детской крови, писатель спасался от ужаса своего детства и исполнял главную, на его взгляд, миссию искусства — сочинять и рассказывать истории. В данном случае — истории, леденящие кровь. Но он не думал, что кто-то способен эти истории воплотить в жизнь.
Актеры играют без всякого зазора, полностью соединяясь со своими персонажами. Такой плотной, бескомпромиссной игры в театре мною давно не наблюдалось. Истеричный юный следователь Ариэл Юрия Чурсина находится почти на грани безумия. Его следственная "манера», как вскоре выяснится, зиждется на том, что его судьба во многом схожа с судьбой подследственного: он убил своего отца, который насиловал его долгие годы. Проницательный писатель к финалу догадывается, что и пьющий следователь Тупольски (Сергей Сосновский) связан с темой его рассказов: его сын утонул в детстве.
Анатолий Белый играет писателя Катуриана по очень высоким ставкам — так, точно от его игры зависит жизнь и смерть. Кажется, никогда еще в его формально изысканной коллекции ролей не было такой, которая бы вытащила его из брони профессионализма в пекло экзистенциального ужаса. Алексей Кравченко превращается в по-настоящему отсталого и хитрого, жестокого и нежного брата Михала.
Актеры, и без того работающие с кинематографической достоверностью, вынуждены взвинчивать свою естественность в присутствии двух детей, играющих девочку (Лиза Арзамасова) и мальчика (Денис Сухомлинов).
Серебренников не боится сильно действующих средств. В присутствии распинаемой на кресте девочки, вообразившей себя Христом (один из персонажей катуриановского рассказа), даже у самого циничного заходится от сострадания сердце, а уж когда она выносит огромную — с ее рост — слезинку, горло сжимает спазм. Подвешенная на крючок эта слезинка так и будет висеть до конца спектакля напоминанием об ужасе мира, в котором уничтожают и насилуют детей.
Когда до расстрела у писателя остается 10 секунд, он начинает сочинять свой последний рассказ. Рассказ, который должен кончиться по обыкновению плохо. Но следователь выстреливает на четыре секунды раньше, и рассказ прерывается в то мгновение, откуда еще возможен счастливый исход. И жизнь, а может и Бог, вырвавшись из мрачного сознания писателя, заявляют о том, что не вся земля покрыта его черной меланхолией.
Спектакль сильно воздействует. Но вместо того чтобы создать по отношению к макдонаховскому сюжету дистанцию, напоить его воздухом художественной игры и парадоксов, Серебренников стал настаивать на психологическом натуралистическом триллере, и так и не смог уйти из-под власти своего материала, подобно Катуриану оставаясь в рамках картины мира, полной насилия и перверсий.