По данным социологов из Всероссийского центра изучения общественного мнения, точную дату начала Великой Отечественной войны знают две трети россиян (65 процентов), неверную дату называет каждый десятый респондент (11 процентов). 91 процент наших соотечественников указывают, что их родственники участвовали в той войне. Чем старше опрошенные, тем больше знают они о жизни родственников в годы войны.
О том, как жить с этой памятью, как уметь быть счастливым, несмотря на тяжкий груз истории, рассказывает писатель, автор книг в жанре документальной прозы ("У войны не женское лицо", "Цинковые мальчики", "Последние свидетели", "Чернобыльская молитва") Светлана Алексиевич.
Российская газета | Светлана Александровна, сегодня все меньше остается свидетелей той страшной войны. Как вам кажется, что сегодня важнее - документальное свидетельство факта или эмоциональная, личная память?
Светлана Алексиевич | Война совершенно мистическая вещь, темная и непонятная, она провоцирует человеческую природу. Изначально человек создан для радости, а не для того, чтобы лечь на пулемет. Это очень важно помнить сегодня, когда мы учимся радости, учимся просто жить. Конечно, с одной стороны, военный опыт дает возможность оставаться нам людьми и не забывать о том, что мы за люди. С другой стороны, эта память в каком-то смысле ловушка для нас. На Западе удивляются: "60 лет прошло, а вы во всем этом до сих пор". С одной стороны, это страдание возвышает нас, а с другой - мы никак не можем выскочить из капканов наших военных побед. Нужны университеты счастья, а не несчастья, нужен талант просто жить. Достойно. У нас же только случится какая-то радость - и становится сразу страшно: а вдруг будет потом плохо? Это же все война сидит, лагерь, вся наша история в этом страхе. Мало того, что топор войны - небезопасная, вещь. Надо уметь жить с памятью войны.
РГ | И что теперь нам со всем этим делать?
Алексиевич | Нужно учиться у этой памяти, учиться тому, как оставаться людьми. Чтобы "мерседес" не стал вершиной смысла жизни. Быть человеком - это огромная работа. Я думаю, военный опыт сегодня очень важен в этом плане. Потому что говорить о том, как одни люди героически убивали других, совершенно бессмысленно. Это ничему не научит. Поэтому я занимаюсь историей чувств, историей эмоций, той историей, которая исчезает. Для меня главное собрать эти достоинства, понять, как человек остается человеком.
РГ | Ваша книга "Последние свидетели" - это невероятно волнующий, до мурашек по телу, сборник воспоминаний детей разного возраста о войне. Почему вы обратились именно к детской памяти?
Алексиевич | Взгляд детей - это ведь совсем другой взгляд на войну. У женщин, например, тоже совсем другая точка зрения. Это вовсе не та война, о которой говорят мужчины. Это цвет, запах, подробности человеческого существования на войне, для мужчин война чаще всего действие, а женщина всегда живет свою частную жизнь.Так вот, когда я собирала женские истории о войне, иногда рассказывали и их дети. Я увидела, что там порог боли еще ниже. Ребенок - это же совершенно свободный и безвинный человек. Он еще не участвует в системе, у него еще нет никакой общественной настройки, никаких улавливающих антенн. Мы все - дети времени, его идей, мыслей. В каждом времени есть какая-то западня, ограниченность. А дети - совершенно свободные существа.
Две истории подтолкнули меня написать книгу "Последние свидетели". Рассказ мальчика, у которого папа был командиром партизанского отряда. Мальчик с мамой прятался в соседней деревне у бабушки, потому что в своей деревне могли донести на отца. Но все-таки кто-то донес, и староста привел немцев в дом. Они вытащили маму и убили ее на снегу возле дома. Мальчик этот от страха залез под кровать. Его не могли вытащить оттуда целый день, настолько был велик ужас у этого ребенка. И вот он передает мне свое недоумение, после войны прошло уже лет 40, а он все никак не мог понять: мама такая красивая сидела и вышивала - за что они ее убили? Вот это недоумение - по какому праву люди делают дело Бога? - взрослые теряют во время войны, а ребенок сохраняет. Вторая история о том, как бомбили деревню, разбомбили кладбище, и только ребенок такое может видеть, он говорит: покойники лежали наверху будто тоже убитые, и дедушка, которого мы несколько дней назад похоронили, лежал в новом костюме, как будто только что убитый.
Мне казалось, что эти последние свидетели - дети - уже отрываются от контекста времени, от контекста идей, которые так или иначе сидят в нас, взрослых, они совершенно свободные и возвращают нам нормальное зрение. И для меня, например, смысл того, что я делаю, в том, чтобы вернуть нормальное зрение, увидеть некую тайну происходящего.
РГ | Вы родились через три года после победы, чем вас коснулась война?
Алексиевич | Я выросла в послевоенной белорусской деревне, среди одних женщин и детей. Помню бесконечные разговоры взрослых о смерти, наши детские разговоры. Помню, как учительница рассказывала о том, сколько людей погибло, а нам было интересно: где там под землей столько людей? Как они там живут? Как умещаются? Помню страшные рассказы про партизанские блокады, когда вся деревня прячется, стоит по горло в воде, а вокруг ходят немцы с собаками, а у женщины, которая недавно родила, начинает пищать ребенок, и она опускает его в воду. Это рассказы, среди которых я выросла. Но с другой стороны, есть опасность... Однажды один европейский интеллектуал сказал мне: "Светлана, я читаю ваши книги, и они меня потрясают. Но, должен честно признаться, я хотел бы этого не знать. Это настолько травмирует мой мир, мой опыт, что я не хотел бы знать об Освенциме, это в общем-то не человеческий опыт". И, вы знаете, где-то глубоко он прав.
Сегодня тоже кого-то убивают в Ираке, Афгане, Палестине, где угодно. С людьми все равно что-то происходит, возникают какие-то новые формы зла, совершенно необычные, и надо к этому быть готовым. В то же время мне кажется, что большая история кончается. Человек уходит из большой истории в свою маленькую. Вот почему люди делают эти бесконечные евроремонты, вот почему они путешествуют. В нашей истории этого давно всего не было, не было этих возможностей. А теперь у большинства людей они все-таки появились. Сегодня уже никуда не спрячешься, например от терроризма или экологических проблем. Нельзя, как раньше, отсидеться в Австралии, пока идет война. Теперь сядешь в самолет, который летит из Рима в Париж, и тебя может не быть. Поэтому очень важным стало свое маленькое биологическое время, своя история. Поэтому, я думаю, что с этим опытом войны нужно обращаться очень бережно и осторожно. Он не должен быть агрессивным. Он должен как-то войти в это время. Не надо все время размахивать этим топором, потому что создается впечатление, что у нас ничего другого не было.
За что, в частности, я люблю своего отца, которому 85 лет, так это за то, что война не привязала его к себе как к самому значительному событию его жизни. Он любил красивых женщин, он шутник, танцор, в нем нет этого животного гонора войны, который есть у мужчин. Я думаю, он получил какую-то культурную прививку, как-то уцелел. Война ведь такой яркий и хищный мир, что в нем очень трудно уцелеть, она поглощает человека. Я знаю ребят, которые вернулись из Афганистана, Чечни, они влюбились, женились, но все равно война в их жизни - самое яркое событие в жизни.
РГ | Но мне кажется это вполне понятным, война - очень сильное потрясение, и сложно, пережив ее, выжив в ней, не относиться к ней трепетно...
Алексиевич | Я думаю, к войне нужно относиться как к куску жизни. Да, вот ты попался под ноги большой истории. Да, тебя туда затянуло. Вы знаете, мне больше нравится все-таки западная точка зрения, какое-то уважение к своей жизни. Была война, но она прошла, началось что-то другое. Человек не отказывается от праздника жизни.
РГ | Подождите, а разве это не значит, что он забывает?
Алексиевич | Нет, вовсе нет. Но он не прикован, как раб на галерах. Он все-таки свободный. Вот это все входит в понятие свободы, которой нам надо каждый день обучаться.
РГ | Что для вас 22 июня 1941 года?
Алексиевич | Это знак истории. Знак моей собственной жизни, в том смысле, что я очень много об этом думала. Это память, поклон в ту сторону, им всем. Но в то же время появляется новое мировоззрение, новая философия жизни. И это не значит, что что-то забывается, что-то сбрасывается с парохода современности. Вовсе нет. Просто каждое время существует в своей эстетике, в своих идеях, это надо понимать и думать, что жизнь - это долгий путь.