Обнаружился, однако, и еще один повод для такого воспоминания.
14 лет назад, в августе 1993 года, в Париже я взял интервью у известных советских правозащитников Натальи Горбаневской и Александра Гинзбурга. Оба жили в то время во французской столице, где работали в редакции старейшей эмигрантской газеты "Русская мысль". Наталья Горбаневская - как раз одна из той "восьмерки", которая вышла на полуденную Красную площадь, успев на несколько минут развернуть плакаты с лозунгами против военного вторжения в Чехословакию. От той демонстрации многие отсчитывают все диссидентское движение в СССР. Движение, с которым неразрывно связана судьба и Александра Гинзбурга, скончавшегося несколько лет назад.
И вот буквально на днях, словно к очередной годовщине августовских событий 1968 года, я обнаружил в собственных архивах ту беседу, которая по стечению различных обстоятельств так и не была нигде опубликована. Думаю, что и сегодня, 14 лет спустя, отрывки из нее представляют интерес, поскольку позволяют не только обернуться в прошлое, но и оглядеться в настоящем.
- Демонстрация 25 августа 1968 года была в большей мере протестом против советского режима или же защитой "Пражской весны"?
А.Г. Еще до ввода войск "Пражская весна" была предметом обсуждения среди заключенных, материалом для отработки политической стратегии сопротивления, создания модели того, что может произойти и в советском обществе. Но для нас "Пражская весна", как и советская перестройка, была попыткой лишь поправить коммунистический режим, и мы не связывали с ней прямых надежд для своей страны. Я из того поколения, которое застало и которому на многое открыли глаза венгерские события 1956 года, намного более жестокие, чем чехословацкие. И мы уже были обожжены словами "коммунизм" и "социализм", даже если он "с человеческим лицом". Мне попадались защитники Дубчека, но не верные и активные его сторонники.
Н.Г. Для нас это был прежде всего протест. Мы демонстрировали против так называемой всенародной поддержки, так как сколько бы нас ни вышло на площадь, но все мы - тоже часть народа, от имени которого вершилось беззаконие.
- Можно ли считать, что с этой демонстрации началось более или менее организованное диссидентское движение?
А.Г. Пожалуй, чуть раньше. Реально оно началось с "Хроники текущих событий", которую изобрела и редактировала Горбаневская. Вокруг "Хроники..." образовалась в том же 1968 году и первая группа защиты прав человека. В общем, это был качественный скачок, когда несколько десятков разрозненных компаний превратились в движение. Так, вокруг печатного слова возникла какая-то структура.
Н.Г. Первая демонстрация в Москве, причем более многочисленная, состоялась 5 декабря 1966 года. Затем были демонстрации протеста против арестов и в 1967 году, и в 1968-м. Началом движения, пожалуй, стал суд над Гинзбургом и Галансковым, после которого появилась масса писем протеста, число подписантов перевалило за тысячу. А к моменту нашей демонстрации уже многих одолел страх. Особенно московскую либеральную интеллигенцию напугало 21 августа. В этот день не только ввели войска в Чехословакию, но и состоялось судилище над Анатолием Марченко. В такие моменты у кого-то появляется желание еще сильнее протестовать, а другие (и их большинство) считают, что лучше сидеть тихо.
Наша демонстрация уже потом стала некой опорной точкой, легендой. Нам выпала роль "героев", символа, поскольку все происходило в Москве, на Красной площади, были возможности передачи информации. Но выступлений-то было во сто крат больше, люди протестовали в одиночку, в провинции, что гораздо рискованнее и опаснее. Виктор Балашов в августе 1968-го сидел в мордовских лагерях. Он водрузил чехословацкий флаг над лагерным бараком, после чего его не могли два часа снять! Так ему же было страшнее, чем нам! А мы должны нести груз так называемого героизма. Не было никакого героизма, было желание что-то сделать. И даже не для других, а для себя.
- Было ли это движение однородным?
А.Г. Правозащитники всегда были исключительно либералами. А вот среди зэков кого только не найдешь! Ведь в лагерь попадали за разное, но там все как-то сосуществовали. В целом же в диссидентском движении были люди зачастую с разными задачами. Наши армянские или литовские друзья выступали за свободную Армению или свободную Литву, а скажем, Лариса Богораз - против того, что кого-то сажают в тюрьму. Это разные заботы. А враг был один и тот же, следователи - одни и те же.
- Вам не приходилось слышать слова о нелепости ваших действий, о том, что эффективнее было расшатывать режим изнутри, а не заниматься, даже термин такой появился, "самосажанием"?
А.Г. Диссидентство само по себе было яркой, но недостаточно твердой идеей, чтобы сокрушить тоталитаризм. Сахаров, Солженицын создавали нравственный настрой, механизм поиска завтрашнего дня, но вовсе не призваны были стать политиками. Тоталитаризму пришел бы конец и без правозащитников. Другое дело, что долго бы еще оставалось ощущение, что все поголовно сидели в дерьме. Диссидентское движение показало, что и в тогдашних условиях хоть что-то можно было сказать вслух. Революции, однако, там не было ни капли. А для многих, надо сказать и это, участие в движении было игрой, кампанейским занятием.
Н.Г. Я думаю, что всякое сопротивление полезно. Да, режим этот был внутренне обречен. Но не будь сопротивления, он мог бы простоять дольше. А оно ведь было всегда, не только в наши годы. Восстания и бунты в 20-е годы, в послевоенное время какие-то группы учеников, собиравшихся в кружки и искавших истинный, неискаженный марксизм... Мало кто знает, к сожалению, о деле таких школьников, по которому в начале 50-х годов расстреляли трех мальчишек. А в 1956 году их родителям прислали бумагу, сообщавшую, что, дескать, дело вашего сына пересмотрено, высшая мера наказания заменена 10 годами лагеря. Для меня это кульминация цинизма той власти. Через пять лет после расстрела, приведенного в исполнение! И то даже не реабилитировали, а снизили наказание!