Оперная афиша Зальцбургского фестиваля-2007, выстроившая в последней декаде всю свою премьерную продукцию в ряд, выглядит скромно лишь относительно прошлогоднего пиршества из 22 опер Моцарта, посвященного празднованию 250-летия австрийского гения. В нынешнем сезоне Зальцбург представил всего четыре оперных премьеры, из них - ни одной моцартовской. Гения решили почтить прошлогодними спектаклями - "Свадьба Фигаро", "Директор театра" и "Бастьен и Бастьена". Впрочем, моцартовский "люфт" выглядит логичным: новый интендант Зальцбургского фестиваля, немецкий режиссер Юрген Флимм не слишком восхищался юбилейным проектом своего предшественника композитора Петера Ружички - прогнать потоком все моцартовские оперы: публике надо обеспечивать разнообразный музыкальный тренинг. Поэтому акцентами нынешнего Зальцбургского фестиваля стали принципиально новые названия афиши - "Евгений Онегин" Чайковского и "Вольный стрелок" Вебера, "Армида" Гайдна и "Бенвенуто Челлини" Берлиоза. Все названия попали под общий девиз, выдвинутый Флиммом, "Темная сторона разума", смысл которого остался загадкой, поскольку заявленный репертуар вроде бы на психоанализ аномальных состояний не претендовал.
Впрочем, премьера "Евгения Онегина" в постановке Андреа Бреат с Даниэлем Баренбоймом, вызвавшая восторженную реакцию у зальцбургской публики и недоумение у соотечественников Онегина, дала повод вспомнить о "подтекстах" - и не только художественных. Первая постановка "энциклопедии русской жизни" на зальцбургской сцене оказалась противоречивой, взбалтывающей в одном флаконе и Чехова (!), и Чайковского, и советский застой, и - совсем в незначительном количестве - Пушкина, от которого осталась шикарная "канва" - любовь Татьяны к Онегину. И эта яркая амурная краска сразила публику, на полном серьезе обсуждавшую по окончании спектакля, какое хорошее либретто написал Пушкин к опере Чайковского. Все остальное, показанное в спектакле и вызвавшее полный восторг, вписывалось именно в этот контекст.
Художник Мартин Цеетгрубер смонтировал универсальную конструкцию, отсылающую к разным ассоциативным образам, начиная от чеховского "многоуважаемого шкафа", в коричневой полости которого разыгрывается действие, до сталинских просторных залов, безлико обшитых деревом и проросших золотящейся тучной рожью. В этом интерьере развернулась "энциклопедия русской жизни" по Андреа Бреат, известной в Европе своими постановками чеховской драматургии и увлечением психоанализом. Казалось бы, этот опыт должен привести Бреат к новым разгадкам пресловутой "загадочной русской души", но погружение в пушкинский текст спровоцировало ее желание уйти подальше от реалий онегинского времени. Конечно, в оперных залах уже давно никто не ждет, что барыня Ларина будет варить в тазу варенье, а "девицы-красавицы" будут крутить хороводы. Бреат выбрала для любви Татьяны эпоху советского застоя, кирзу и ситцевые платья, колхоз - вместо усадьбы, Онегина - в образе городского плейбоя в темных очках и пуловере, томно разгуливающего во ржи. В этой системе координат мамаша Ларина в шерстяных носках и цветастом халате, из-под которого вылезает сорочка - увесистая, хваткая деревенская баба, ухохатывающаяся над Татьяной, читающей какие-то там книжки. Ольга - под стать мамаше, не загружающая себя мыслями и срывающаяся по каждому поводу в танец "диско". Особенно непонятны для нее любовные истерики Ленского, опостылевшего своими излияниями и ревностью. Самое любопытное, что персонажи в спектакле Бреат, балансирующие на грани шаржа, воплощают вполне мотивированную историю, в которой Пушкин не опознается, да и советский колхоз тоже, а есть вымышленный мир, автором которого является Татьяна. Она - не читательница романов, она - их сочинительница, наподобие современницы пушкинской эпохи мадам де Сталь. Татьяна - эмансипированная с точки зрения колхоза особа: курит, ходит в джинсах. По ночам печатает тексты на машинке. Вероятно, о том, каким видит мир вокруг себя. Так же она сочинила письмо Онегину. Увлеклась собственной фантазией и в процессе сочинения полюбила. Вероятно, это выглядело бы только интеллектуальной схемой, если бы не работа Анны Самуил, дебютировавшей в партии Татьяны на зальцбургской сцене. Молодая певица внесла столько живой интонации в свою роль, что смогла подтянуть к себе действие и отыграть не "подсознательную", а подлинную человеческую историю "Онегина".
Даже в сцене письма, где режиссер установила ей жестокий режим - петь сидя и щелкать на машинке, Самуил удалось вокально не проиграть сцену и раскрыть все нюансы, заложенные Чайковским.
Кроме Самуил в зальцбургском "Онегине" выступили еще две певицы из России - Екатерина Губанова в партии Ольги, блеснувшая острым гротеском и качественным вокалом, и Эмма Саркисян в партии няни, которой выпала сложнейшая участь сыграть абстракцию - архетип подсознания: вечную няню, Ягу, сказительницу, которая появляется в фантазиях Татьяны среди бурелома, что-то высматривает, выслушивает, горбатится и в результате ложится в могилку.
Бреат намешала в своем "Онегине" множество планов: от символов до бытовых карикатур, впадая порой в безмерность- в изображении пьяных оргий ларинских гостей или в смутной по смыслу сцене с девицами-белошвейками, строчащими бессмысленные марлевые ленты. Но главные фигуры спектакля все-таки не потерялись в этом раскладе: ни Феруччо Фурланетто в партии Гремина, готовый горло разодрать каждому, кто посягнет на его счастье, ни Джозеф Кайзер в партии Ленского, маниакальный влюбленный, не способный контролировать свои действия, ни Петер Матей-Онегин, превратившийся по ходу спектакля из хлыща в асоциального типа, тупо застывшего перед телевизионным экраном. Наглядная, как комикс, иллюстрация "жалкого жребия" пушкинского героя.
Зал зальцбургского Гроссфестшпиле буквально ликовал: "Хорошее либретто!" Может, это правда, что они не читали Пушкина? Тогда нынешний фестивальный девиз Флимма "Темная сторона разума" - самый кассовый.