Российская газета: Вы считаетесь одним из приверженцев мелодрам - и вдруг снимаете вестерн.
Виктор Мережко: Мало того, что вестерн, он еще и снят в клиповой манере. Хотелось доказать самому себе, что я могу снимать не только длинные романтические сцены и крупные актерские планы, но и такое ритмичное кино.
РГ: Вы принципиально работаете сегодня только для ТВ?
Мережко: Сегодня это единственная гарантия, что фильм попадет к зрителю. Вот я снял "Красную комнату" - и где она? А нигде: у продюсера нет денег на копии, на рекламу. Зачем же тогда писать для большого экрана? Мою "Соньку Золотую Ручку" посмотрело полстраны. А снял бы я ее в широком формате: разве получил бы я столько зрителей? На ТВ есть индустрия. Когда таковой станет наше "большое" кино, я не знаю. Пока телевидение, как Молох, переваривает различные идеи и пожирает молодых сценаристов, режиссеров, "подсаживает" их на неплохие заработки, наш кинематограф раздираем бесконечными интригами, клановой борьбой.
РГ: А что случилось со сценарным цехом? Редкий режиссер не жалуется на отсутствие приличных сценариев.
Мережко: Безусловно, они есть. Есть сценарии, есть режиссеры. Но между ними практически нет связи. Раньше в Госкино существовала редактура, на киностудиях собирали "портфели". Туда мог прийти молодой режиссер, и ему показывали с десяток сценариев, он мог выбирать. Сейчас все разобщены - в этом главная проблема нашего кино. Я не знаю молодых сценаристов. Где они? Где их искать режиссерам? Все решают продюсеры, а они не самые большие знатоки сценарного мастерства. Они знают, как считать деньги, но не знают, какая история пойдет у зрителей, а какая - нет. Поэтому наши картины одна за другой проваливаются в прокате.
РГ: Известно, что вы с продюсером Леонидом Маркиным затеяли свою кинокомпанию "М".
Мережко: Да, мы как раз и хотим подтягивать молодых сценаристов. Мы бы им предлагали сюжеты, темы, или пусть они приносят свои, и у нас был бы свой сценарный портфель.
РГ: Не боитесь, что вас обвинят в "рабовладении"?
Мережко: Все руководители кинокомпаний - рабовладельцы. Я хорошо знаю и уважаю Юрия Беленького, который снимает бесконечные ситкомы. Вот у него самое настоящее рабовладельчество: сценаристы вкалывают, пишут без выходных по несколько серий в один день. Он собирает написанное, рисует схемы на доске, объясняет, где зритель будет засыпать, а где - ржать.
РГ: В таких условиях сценарист должен "похоронить" в себе личность.
Мережко: Конечно. Чтобы стать личностью, нужно выскочить из этого рабства. Или не попадать в него вообще. И быть готовым к очень тяжелой борьбе с клановостью.
РГ: Но прорываются же!
Мережко: Прорываются. К примеру, Дмитрий Соболев, автор "Острова", прорвался. Я был председателем Госкомиссии, сценарий был замечен, но, честно говоря, я не думал, что у него есть шанс быть реализованным. Я ошибся.
РГ: Сценарий мне показался глубже, чем фильм Павла Лунгина.
Мережко: Я тоже не отношу себя к поклонникам этого фильма: сценарий намного богаче, сюжетнее, в нем меньше кликушества. Павел Лунгин - поймите меня правильно - не христианин. И дело не в национальности. Он живет в Париже, недалеко от Елисейских полей; сюда же приезжает так, как я приезжал бы в Монголию. Здесь он зарабатывает деньги. Понимаете, он нашел для своего фильма не актера, а Мамонова - человека, который таким юродивым и является. Лунгин по сути эксплуатировал данность личности. Поэтому картина получилась кликушеской. Мне кажется, ее успех в том, что впервые в практике нашего нынешнего кино была обнажена сущность (или псевдосущность) истово религиозного человека. Такое "препарирование" юродивого. Если бы Тарковский снял своего "Рублева" сегодня и его показали бы с такой же бешеной рекламой, какая была у "Острова", уверяю вас, он бы имел успех гораздо больший, чем фильм Лунгина. Он гораздо откровеннее в показе этой обнаженности души приближенных к Богу людей. Нашему человеку ведь свойственны странная любовь к юродивым и нелюбовь к состоявшимся, успешным людям.
РГ: Вы - вполне успешны и вы ощущаете на себе эту нелюбовь?
Мережко: Недавно я попал на телевизионное ток-шоу. Среди гостей был молодой человек, некогда член сборной по футболу Петербурга, а теперь - священник. Он закрылся от мира, уйдя в церковь. Так же и я закрылся от мира, правда, в церковь не ушел и отшельником не стал. Постоянно участвую в каких-нибудь ток-шоу, напоминая о себе. Но потом - обратно, за письменный стол или за режиссерский пульт. Только работа и семья - больше меня ничего не интересует. Вот говорят, Никита Михалков уйдет с поста председателя Союза кинематографистов России. Мне предлагают: "Может, ты?" Да не дай бог! Все эти официальные посты - это склоки, вранье, выяснение отношений. Я же хочу писать сценарии, снимать кино, любить своих детей и общаться с теми женщинами, которым я даю радость и удовольствие и которые мне дарят то же самое. Я вдруг особенно остро осознал, что жизнь ограниченна.
РГ: Долго же вы шли к этому пониманию.
Мережко: Есть такое понятие: "сладкий самообман". Я всю жизнь играл обаятельного, широкого, контактного и веселого господина. И часто на многое закрывал глаза. Знал, что сидящий передо мной человек врет, что он меня обязательно обманет, но так не хотелось признаваться самому себе в том, что ты лишь питаешь пустые иллюзии.
РГ: Какие иллюзии мы не должны питать в отношении вас?
Мережко: Ну, скажем, так: я вряд ли смог бы наравне общаться с историками, с филологами - они слишком умны для меня. Конечно, я читал литературу, которую полагается знать культурному человеку. Но это не значит, что я по-настоящему образован. Я тут Бунина решил перечитать. И поймал себя на мысли: "Господи, сколько ж я лет - 20? 30? - не читал этого! Я забыл, как пишет Бунин!" Когда приятель мне сказал, что наконец прочитал "Войну и мир" целиком, я удивился: "Ты не сошел с ума?". А он мне: "Ты не представляешь, как это сюжетно интересно".
РГ: Кто из наших классиков вам наиболее близок?
Мережко: О-бо-жаю Лескова. Думаю, что он - по сюжетосложению, по стилистике - самый близкий мне писатель.
РГ: Вспомнилось, как о Лескове отозвалась его невестка: пишет все о божественном, а сам хуже черта.
Мережко: Я о нем много знаю. Еще в советское время купил его роман "Некуда" о том, что интеллигенция, будоражащая народ, ведет Россию по тупиковому пути, что, кроме беды, интеллигенция народу ничего не несет. За это его прокляли и не пускали в приличные дома. Он шел по Невскому - в шубе, благоухая одеколоном (он принимал каждое утро одеколонные ванны), постукивая тростью с тяжелым набалдашником, - и презираемый всеми. Но ему было все равно: он - Лесков!
РГ: Я так понимаю, что и по-человечески он вам близок?
Мережко: В какой-то степени да. Я, к примеру, никому ничего не должен: не люблю брать деньги взаймы. И не хочу, чтобы кто-то за меня ходатайствовал. Когда мне было плохо, никому не жаловался. Потому что это не дает ни-че-го. Только повод сказать: "Гляньте-ка, Мережко плохо". У нас не любят успешных - а я всегда был успешным, состоявшимся - людей. То ли дело, когда талантливый человек спился, когда он валяется заблеванный и грязный под забором. Вот Миша Кононов. Был счастливым человеком. У него была классная жена Наташа. А он влюбился под конец жизни в девочку, которая его обманула. Он был очаровательный, смешной, все время строящий из себя юродивого. А сейчас из его жизни устраивают спектакль. Ведь все знали, что Кононов нищ, что торгует петрушкой. И та же деревенская бабка, которая раньше судачила: "Да вот, опять артист пьяный пришел продавать", теперь причитает: "Ах, продавал, жалко было, плакала, глядя на него".
РГ: Что ж, за него ответственность нести? Не ребенок чай.
Мережко: Я говорю о нашем ханжестве...
РГ: Ханжество - не только наша национальная черта.
Мережко: Да, ханжество есть во всем мире. Но наше - чрезвычайно эмоционально, страстно. Россия ведь непостижима как в своей великой одухотворенности, так и в великом падении. У нас самая удивительная нация. Евреи, русские, татары, удмурты, мордва - кто угодно. И национальные черты абсолютно разных народов в конце концов переплавляются в общее свойство характера - бесконечное швыряние слева направо и справа налево, от невероятной ярости до невероятной сентиментальности. Вот это умение предавать и умение каяться отчаянно, а потом опять предавать - так поразительно! И я как сценарист говорю: из-за этой стихийности национального характера наше кино не должно испытывать сюжетного голода. Американцы задыхаются от бессюжетности, придумывают всяких пришельцев, монстров и прочую чепуху. У нас же может произойти что угодно с кем угодно - и стать сюжетом для кино.