В Театре им. Ермоловой ее поставил Сергей Голомазов, а Владимир Андреев сыграл шута Фесте, заставив зрительный зал, затаив дыхание, слушать его мудрые слова и песенки в переводе Давида Самойлова.
И все же эта веселая история про волшебную страну Иллирию, в которой сестра, переодевшись братом, попала в пикантное положение, став объектом страстной женской любви, история, полная волнующих карнавальных метаморфоз, где глупость предстает мудростью, а любовь рядится в самые невероятные одежды, история, напоенная пугающим чувством тайны, - она меньше всего похожа на разудалую комедию, как ее ставят обычно. Она весело и лукаво напоминает о смертоносных и живительных свойствах слов, и шут Фесте предстает в пьесе их мудрым адептом и толкователем.
Именно так - с интонацией философской меланхолии - поставил несколько лет назад "Двенадцатую ночь" петербургский режиссер Григорий Дитятковский. В его спектакле в БДТ Фесте неподражаемо играла Алиса Фрейндлих, сделав эту роль событием сезона. В нынешней постановке Сергея Голомазова, где доминирует крикливая, разухабистая комедиографическая банальность, роль шута Фесте в исполнении Владимира Андреева тоже становится не просто оправданием - выдающимся событием начавшегося года.
Не случайно Голомазов выделяет его роль не только мизансценически, но и визуально, обрядив его в обыденные пиджак и майку. Спектакль начинается в эпоху Возрождения, в костюмы которой обряжены персонажи первого акта, чтобы, пройдя через европейскую историю, оказаться где-то поблизости с ХХ веком. И только шуту Фесте позволено оставаться неизменным, "человеком на все времена", как назвал однажды Бен Джонсон Шекспира.
Владимир Андреев прежде всего и играет эту вневременную сущность поэзии и поэта, артиста, художника, того, кто держит зеркало перед природой, являя ей ее неприкрашенный облик. Он и сам свой облик ничем не "прикрашивает", кажется, что на его лице нет и следа грима. Но что важнее - когда Андреев появляется на сцене, читая сонет или распевая песенку, или просто беседуя с персонажами-партнерами - за ним стоит такой уровень безусловного присутствия, достоверности и подлинности, что перехватывает дыхание. Его игра и есть главное оправдание всего спектакля, обретающего в его присутствии масштаб, соотносимый с шекспировским. С мягкой и печальной улыбкой он распевает знаменитую песенку Шута в переводе Давида Самойлова:
Пусть мой белый саван усыплет тис -
Вот просьба последнего дня,
Потому что мою смертную роль
Не сыграет никто за меня, -
и в горле скребет боль. А потом так же естественно и печально, с убедительностью, чья сила беспрекословна, обращает к Виоле (Наталья Селиверстова) свои знаменитые "шутовские" тирады: "Надо сказать - слова стали сплошным жульничеством с тех пор, как на них навешали замки... Слова до того изоврались, что не хочется ими доказывать правду".
Мягкая, исполненная неотразимого обаяния, знаменитая улыбка Андреева сопровождает всю его роль, в которой он поистине царит над залом: может протянуть к нему руку, лукаво подмигнуть или повернуться спиной, забыв на время о присутствии всякой публики, - от этого его власть не станет меньше.
Но вот парадокс: эта актерская власть, власть "шута" полностью основана на безвластии, на нежелании завоевывать, брать напором и нахрапом, на ненапряженном, естественном существовании, продлевающем естественный ход жизни. В этом и заключен тот парадокс, который со времен Дидро (а в сущности - с античных времен) занимает воображение всех, кто размышляет об актерской природе.
Андреевский Фесте оказывается в центре и самого шекспировского парадокса, того самого, который так умопомрачительно запечатлен в его сонетах. "Мы не меняемся с теченьем лет", - так начинает свою роль этот шут-философ, печалящийся не о людях, но о свойствах слов. И рядом с ним напыщенно-старомодными и неестественными оказываются самые молодые (в спектакле заняты, кроме актеров среднего поколения, недавние выпускники ГИТИСа), а он - самым современным по манере игры и чувству жизни.