Шесть последних премьер маленького, но уже хорошо известного екатеринбургского театра, показанных на другой сцене "Современника", с каждым днем вызывали все больший ажиотаж московской публики.
На последнем спектакле уральцев по пьесе Коляды "Курица" (как и на всех предыдущих) в зале было не протолкнуться, сидели и стояли на всех ступенях. При первых тактах песенки зал затаил дыхание и замер. Минут десять новейший шлягер, с успехом заменивший киркоровско-пугачевского "Зайку", сопровождал экзотическое дефиле екатеринбургских фриков, чья одежда вполне могла бы поспорить с уличным шиком лондонских сумасбродов.
Собственно, "фрик" и есть стиль драматурга и режиссера Николая Коляды. Он - первый и единственный в своем роде екатеринбургский фрик - то есть в прямом переводе с английского, "безбашенный", "бешеный", "сумасшедший". Потому и сидят с замиранием сердца на его спектаклях англичане и французы, русской и немцы, наслаждаясь свободой, с которой уральские актеры предаются безумию, позволяют себе то, что всем хочется, но колется.
Сюжет пьесы "Курица", как и все творения Коляды, связан с жизнью провинциального театра. Муж - актер-неудачник сообщает жене-директрисе, что намерен покинуть ее с двумя детьми, потому что влюблен в молоденькую артисточку. Жена приходит в театральное общежитие, на место преступления, и застает у артисточки другого артиста... Дальше продолжать не обязательно. Но вот сцена, в которой она и ее подруга-актриса разбирают вещички молоденькой неудачницы - апофеоз театра Коляды, который знает, как ведут себя разгоряченные бабы в момент аффекта. Сваливая вещички "сучки" в чемодан, они, наконец, начинают примеривать на себя то кофточку с непомерным декольте, то юбочку выше ягодиц, и, наконец, доходят до вызывающих бикини. С диким победным воплем: "А это что за писькин домик?" - две немолодые "кикиморы" кидаются на новый трофей.
Так устроен текст Коляды, что слушать его и стыдно, и приятно. Собственно, так поступали шуты, скоморохи во все времена. Преображая народные частушки, они трудились на территории кича, городской безвкусицы, чтобы породниться с мещанином, дать ему шанс посмеяться над самим собой, не вылезая из известных ему одежд и нравов.
Конечно, шекспировским шутам было труднее - они философствовали о главном, о самой трагически-абсурдной сути жизни. Быть может, потому, что их патронами были не провинциальные плебеи, а короли и аристократы. Но наши екатеринбургские фрики не такие - им не "заподло", а только приятно рассказать миру о срамоте земляков, заодно и пожалеть их. Была бы в их игре сила презрения и обличения - а то ведь нет, одно сентиментальное сочувствие: вот, мол, как живется простому брату-сестре на Урале. Об этом жалком народце, населявшем некогда величественную державу, надо только истошно кричать, потакая его вкусам, создавая среду, больше похожую на пестроту индийского кино, чем на провинциальную реальность.
Вот известный драматург, создатель целой екатеринбургской драматургической школы и собственного театра и стал пророком и мучеником русской провинции, к нему она протягивает свои обожженные обидой и государственным пренебрежением руки, моля о помощи.
В этом, в сущности, и заключен невероятный эффект, который его театр производит у себя на родине, в Москве и за границей. В головы пресыщенной публики он выстреливает энергией своего мессианства, выступая от имени всего обиженного и угнетенного мещанства.