Петр Тодоровский закончил новый фильм "Риорита", названный по имени популярной в годы войны мелодии. Большинство картин автора "Военно-полевого романа" навеяно опытом его насыщенной жизни. В "Риорите" тоже есть такое знание о войне, какое редко встретишь в сегодняшнем кино.
Герой фильма - из тех, кого называли вертухаями. Его жертвой становится семья: отец и трое его сыновей, которые пошли воевать прямо от сохи. Это фильм трагичный, автор находит в себе силы даже сочувствовать судьбине, выпавшей на долю сексота: доносчик всегда готов предать и потому трагически одинок. Его разрывают темные инстинкты: за трофейные часы он готов убить друга. Потому что люди для таких - лишь сырье для строительства светлого будущего в одной отдельно взятой подловатой жизни. И это тоже - правда времени.
В России секса нет. Но есть сексоты
Российская газета: Помнится, рабочее название фильма было "В память о пережитых страхах".
Петр Тодоровский: Один из боевых друзей капитан Пичугов подарил мне свою фотографию с надписью: "Тодоровскому Пете в память о пережитых страхах". Я и семью эту в фильме назвал его фамилией - Пичуговы. Очень много лет думал об этой истории, много раз ее рассказывал, все время придумывал что-то новое.
РГ: А разве у вас есть придуманные истории? Мне казалось, вы их берете прямо из своей жизни!
Тодоровский: Ну вы меня уж вообще ни во что ставите! Я жуткий придумщик.
РГ: И расстрел дезертира придумали?
Тодоровский: Расстрел я видел. На Висле двое наших ребят продали полякам лошадей, накупили водки и неделю занимались в подвале с полячками любовью. Их расстреляли в развалинах. Им двадцати еще не исполнилось... А тот расстрел, что в фильме, придуман. Но ведь знаете: в кино сам бог велел все пропускать через себя, свою память, свой опыт. Четыре года войны - ведь это четыре года жизни, пусть и нечеловеческой. И там все было: храбрость, трусость, предательство, любовь. Человек адаптируется и к такой жизни - у него иного выхода нет. Жить все хотели. И кино со смельчаками, которые в полный рост гуляют над траншеей, когда кругом - вжик-вжик! - летают пули, - это неправда. А правда в том, что, когда свистит снаряд, ты зубами зарываешься в ямку, в лунку, под пень куда-нибудь. Человек так устроен, что очень хочет жить.
РГ: Вы были командиром взвода?
Тодоровский: Я минометчик. А до ранения командовал пехотным взводом. Это самая "выбиваемая" категория бойцов: он должен бежать впереди и звать за собой людей. Командир роты уже сзади. А командир батальона - тем более: он должен все обозреть.
РГ: В фильме впечатляет кадр, где бойцы укрылись под вагонами: посвист пуль, грохот металла просто оглушают.
Тодоровский: Я такое пережил под Прагой. Мы попали под артобстрел и укрылись под вагонами. Когда осколки попадают в металл, начинается настоящий ад. В фильме мне хотелось приоткрыть другую сторону войны: не ужас смерти, а ее будничность. Погиб - и погиб. Хорошо еще, если санитары появятся, уберут убитых. Но я их редко видел. Моего старшего брата взяли в армию после школы, и после 22 июня мы с ним связь потеряли. И только два года назад звонят из Коломны: нашли его могилу. Это ров, куда тел двадцать забросили, закидали чем попало и побежали дальше. Вот что такое смерть на войне. А то, как бойцы стоят над убитым в скорбном молчании, сняв каски, - это уже кино.
РГ: Вы еще не делали фильмы такой степени жестокости. Почему решили нарушить традицию?
Тодоровский: Хотелось рассказать, что есть среди нас и такие люди - вертухаи. Нам с малых лет вдалбливали, что мы живем во вражеском окружении. Мы школьниками вечно искали шпионов. Находили на пачке "Беломора" крапинки и принимали за тайный код врага. Подозрительность вошла в плоть и кровь, мы и сегодня это видим. Но герой фильма не просто так воспитан - это еще и такой характер, доставшийся ему от предков, спрессовавшийся под давлением обстоятельств и государственной идеологии.
РГ: А в чем суть такого характера?
Тодоровский: Он охраняет советское государство. Видит в этом призвание: выявлять "антисоветчиков" - тех, кто не предан этой системе и этому способу жизни. Он часто и отчета себе не отдает в своих поступках - действует на уровне рефлексов. Вот сегодня парень убивает собаку - почему? Видимо, среди нас живут люди, в крови которых, в мозгах, в капиллярах есть это желание убить. Это звери. А у меня он еще и дьявол-искуситель. Он провоцирует. Ведь все, кто побывал в оккупации, были на подозрении. Из деревни в деревню ходили такие сексоты, выспрашивали, кто чем занимался. А семья в фильме - из деревни: наивная, доверчивая, работящая, такие на крючок и попадались.
РГ: Но советская власть уже не существует. Вертухаи остались без работы?
Тодоровский: Думаю, поле деятельности у них есть. Заводят на соседа досье: кто что ест-пьет, какие гости приходят. И доносят.
РГ: Кому и зачем? Что охранять? Кто заказчик?
Тодоровский: Очень много добровольцев. А доносить - в милицию, на Лубянку - пожалуйста. Примут с удовольствием.
РГ: А может, они рекрутировались в ряды тех, кто вечно требует, чтобы "Россия поднялась с колен"? Хотя никто не припомнит такого времени, чтобы она на коленях стояла.
Тодоровский: Я тоже такого не помню. А на самом деле все просто: очень многим вогнали в гены недоверие к людям. И воспитали столько потенциальных сексотов, что у нас всегда стоит наизготовку целая армия самых подозрительных в мире доносчиков.
РГ: Боюсь, для новых поколений слово "сексот" связано со словом "секс". Вы не проясните для несведущих: что это такое?
Тодоровский: Секретный сотрудник, доносчик. Сейчас, может, их стало поменьше, но они есть, и у меня ощущение, что их ряды будут расти.
РГ: Вы в фильме почти сочувствуете этому человеку. Показываете его драму. Он у вас как Король из "Обыкновенного чуда": в нем дед-тиран проснулся. И понимает, что делает подлость, но не может иначе.
Тодоровский: Конечно, он терзается. Он ведь правильно подсказал парню, который смертельно тоскует по своей девушке, что может помочь самострел: а там, мол, санчасть, заодно и девушку увидишь. Не сказал только, что стрелять надо через подушку, через воду - тогда самострел не будет явным. Не сказал - и подвел парня под расстрел. Осознанно. Провокация у него в крови. Мне его жалко, потому что мучается: предавать друзей непросто.
РГ: Сексоты - чисто советское изобретение?
Тодоровский: Драматург Владимир Кунин, который давно живет в Германии, рассказывал, что возле его дома знак: скорость 20 км. И если он подъедет на скорости 40, соседи настучат куда надо. Там это чисто немецкое: порядок есть порядок, надо выполнять.
РГ: Так и ваш герой защищал то, что ему казалось порядком.
Тодоровский: Он любил эту семью и хотел, чтобы ребята из войны вернулись героями. В Саратовском военно-пехотном училище нас учили красиво умирать. Как Матросов, как Гастелло.
РГ: Но вы в фильме развенчиваете самую идею красивой смерти. У вас смерть или башкой о стенку, или подлый выстрел из-за угла.
Тодоровский: А какая может быть честь у сексота!
Донос в ритме танго
РГ: Вы работали с молодыми актерами, которые ничего подобного не нюхали. Как вы заставили их поверить в эту реальность?
Тодоровский: Я много рассказывал про войну. Как нас учили в армии: лежит убитый немец, командир подходит, откидывает каску, чтобы мы посмотрели на червей в черепе. Это он нас, молоденьких офицеров, так готовил к жизни на передовой - закалял.
РГ: Расскажите об актере, сыгравшем вертухая.
Тодоровский: Костя Воробьев из Петербурга. Я его долго не утверждал: хотелось, чтобы был мордоворот. Но стал репетировать и понял, что это очень хороший актер. Я ему предложил играть человека, который, если слышит на улице музыку, должен обязательно пойти в такт: если марш - марш, танго - танго, фокстрот - фокстрот. Актерам очень нравились роли, и мне оставалось только чуть корректировать - они все делали правильно.
РГ: Вы сами пишете к своим фильмам музыку. Какие у вас с ней отношения?
Тодоровский: Вот здесь у меня никаких конфликтов. Музыка сочиняется в момент написания сценария. Некоторые сцены так и придумываются: сижу, бренькаю, не знаю, как будут развиваться события. И тут музыка поможет создать настроение, выстроить эмоциональный ряд.
РГ: Немецким овладели?
Тодоровский: Учил его в школе. После победы год был в Германии, мы там общались с немками... то есть с немцами. У нас появились подруги, и мы ходили на танцы. В фильме "Анкор, еще анкор..." Женя Миронов поет куплеты: "Дейчес паненка, руссиш камрад, абенд - фикен-фикен, морнинг - шоколад...". Фикен-фикен, как мне сказали немцы, - это уж совсем грубо. Уже через много лет мне в Германии делали операцию. Лежу в палате, заходит двухметровый немец, спрашивает: "НКВД? КГБ?". Оказалось, он был в гитлерюгенде, в 16 лет попал в плен и в тайге пилил лес. И с таким ростом дошел там до 40 кг! А сейчас он крупный инженер. Ему тоже предстояла операция, и мы с ним лежали в этой палате. Он показал шрам: видишь, это русская мина вырвала кусок мяса! А я ему гордо: "Я - русский минометчик!". Посмеялись, однако, вот вам тут и вся война!
РГ: Какие перспективы у "Риориты" выйти на экраны?
Тодоровский: По-моему, минимальные. Неудачное время для такой картины. Уже после "Анкор, еще анкор..." я получал письма с угрозами. Но в сравнении с "Риоритой" "Анкор..." - детский лепет. В "Анкоре" просто показана жизнь военного городка. Действие происходит в 49-м, а снимали мы в 90-х в таком же городке - ничего не изменилось! И жизнь та же барачная, и детей посылают в школу за 15 километров, и магазинчик работает три раза в неделю, и точно так же жены проклинают тот день, когда вышли замуж за военного человека. И когда я привез показать картину, то увидел вместо экрана две сшитые простыни. Ничего не изменилось. Все в картине правда: чем тут возмущаться?
Музыкальные голуби
РГ: Сколько еще замыслов у вас в заначке?
Тодоровский: Я всю жизнь мечтаю снять фильм про голубей, которые живут в Одесском оперном. Они там ночуют среди колонн, на масках, на лепнине... А на площади идет жизнь: там ЗАГС, Морской музей, назначаются свидания. Летом окна распахнуты: репетирует оркестр, распеваются певцы... Дивное место. Вечером публика идет в театр, садится на свои места, голуби - на свои, и все слушают Чайковского, Глинку, Вагнера... Вот такая грубая схема: несколько человеческих новелл и одна голубиная семья - голубок и горлица. А идея появилась, когда я оказался под самой крышей театра, открыл окошко и увидел дивную картину: корабли на рейде, а передо мной на карнизе голубка в гнезде с птенцами. И рядом голубь ходит: гур-гур, гур-гур. И я представил, как прилетит другой голубь и между ними начнется драка. А на сцене "Лебединое озеро" и Зигфрид бьется со Злым гением Ротбартом...
РГ: Так надо же снимать - у вас в голове готовый фильм!
Тодоровский: Я дружил со всеми одесскими мэрами. Сейчас самый замечательный - Гурвиц. И он театр наконец начал укреплять. Там же осадка происходит! Скоро закончат, и можно будет снимать. Хотя я еще не все новеллы придумал. Но у меня такое ощущение, что можно сделать что-то и музыкальное, и человеческое.
РГ: На фронте песня реально помогала или это такая красивая легенда?
Тодоровский: На всю жизнь осталось: сидит сержант Погорелкин и без конца напевает: "И были три свидетеля - река голубоглазая...". Так ему это в душу запало. А я люблю насвистывать. Я свищу, сын Валерка свистит, внук Петя свистит... И вдруг выползает какой-то блок очень свежей мелодии. Тогда я беру гитару, чтобы не забыть: я ведь нот не знаю. Когда мне было года четыре, я у отца стащил пять рублей, рванул на базар и купил балалайку. Такая была тяга. Играть научился быстро. Потом появилась гитара, но освоить ее не успел - война. А уже в Германии один солдат мне говорит: "Вот вы, лейтенант, все время насвистываете - может, гармошка подойдет, я ее тут нашел". И дает роскошный аккордеон, я такой видел только в кино - в фильме "Тимур и его команда". Когда война закончилась, наша армия встала вдоль Эльбы и меня назначили комендантом в поселке. Был приказ: заставить немцев сеять: май месяц! Коровники восстановить и прочее. А я вместо этого до четырех утра играл на аккордеоне. Сначала мелодию: "На позицию девушка...". Потом искал к ней басы. Через пару месяцев я уже считался одним из лучших аккордеонистов.
РГ: Если у вас были задатки самородка, почему не стали учиться музыке?
Тодоровский: А я играл в самодеятельности - полковой, армейской. И командир сказал: тебе надо учиться. Отправил в Москву и дал направление с печатью: "Директору Московской консерватории. Прошу принять лейтенанта Тодоровского на композиторский факультет". Я приехал в Москву жлоб жлобом, сапоги с металлическими подковками. Захожу в консерваторию: вокруг девочки с флейточками, мальчики с футлярчиками... А я - с направлением. Мол, берите сразу на композитора! Люди по десять лет учатся перед консерваторией! Так что у меня хватило ума повернуться и уйти. Они бы там долго смеялись.
РГ: Почему? Они же обязаны распознавать таланты. Правда, тогда мы бы лишились фильма "По главной улице с оркестром", где вы об этом рассказали.
Тодоровский: Я уже серьезно думал о ВГИКе. Видел на фронте, как работают операторы, и мне это очень понравилось.
РГ: Вы счастливый человек: за что ни брались, вам все удается.
Тодоровский: Не всегда. Были проколы. Я пытался изменять себя. Когда пришлось долго сидеть без зарплаты, я взялся за предложенный фильм "Последняя жертва" по Островскому. Директор студии Сизов сказал: надо снять. И даже готовую актрису дал на главную роль. Я привык актрис сам выбирать, но взялся. Снял картину, а вдохнуть что-то свое в нее не удалось. В театре любят рассказывать, а я делаю кино и люблю показывать.
РГ: Начальство фильмы часто портило?
Тодоровский: Была история с "Городским романсом". Мы его сдали в Москве, получили разрешительные документы и улетели в Одессу. И вдруг звонок: чтоб в 10 утра сидели в приемной министра! Прилетаем, но никто нас не принимает. Сидим день, другой... На третий секретарша приносит письмо от начальства: "Картина понравилась, но в ней есть пропаганда внебрачных связей. Срочно думайте, как исправить". Выяснилось, что фильм отправили на дачу Полянскому. Он сам не смотрел, а смотрели жена, сестра... А те: как это так, героиня остается ночевать без штампа в паспорте! Звонят в Госкино: что вы там пошлятину снимаете? Там четыре дня думали, а потом все-таки картину подпортили.