За два дня до вручения "Оскара" знаменитый арт-дилер Ларри Гагозян устроил в Беверли-Хиллской картинной галерее выставку живописи художника Джулиана Шнабеля.
Того самого Шнабеля, который, уже как режиссер, получил высшую режиссерскую награду в Канне, "Золотой глобус" в Лос-Анджелесе и был номинирован на "Оскара" за фильм "Скафандр и бабочка". Именно поэтому в галерее было не протолкнуться: Деннис Хоппер, Шон Пенн и другие не менее известные персоны пришли посмотреть работы человека, про которого говорят, что он сам по себе - не меньший факт искусства, чем его полотна.
Джулиан Шнабель ворвался в нью-йоркский артистический мир в самом конце 70-х, когда там главенствовали Энди Уорхолл, Жан-Мишель Баскьят и прочие звезды знаменитой Студии 54. После первой же выставки в галерее Мэри Буни он проснулся знаменитым, а в будущем году именно ему было доверено представлять искусство США на Венецианской биеннале. Его называли единственным творческим наследником Пикассо. Он и не опровергал: "Да, я так близок к нему, как только можно представить себе". Когда закончились 80-е с их демонстративным консьюмеризмом, настали зыбкие 90-е. Символом нового десятилетия стала заспиртованная корова Дамиена Херста, и творчеству Шнабеля предрекали тихое умирание. Тогда он нашел еще одно применение своему таланту - кино. В 1996 году он снял фильм "Баскьят" - о своем умершем друге Жан-Мишеле. В 2000-м - "Перед восходом" - о кубинском поэте Риналдо Аренасе. Главную роль в этом фильме сыграл испанский актер Хавьер Бардем, номинированный за нее на "Оскара". Но самый большой успех пришел со "Скафандром и бабочкой", в котором Шнабелю удалось глубоко проникнуть в мир парализованного 43-летнего светского льва и главного редактора французского журнала "Элль" Жана-Доминика Боби, воспроизвести страсти, бушующие в неподвижном теле, и с тонкой нежностью проследить за динамикой внутреннего состояния героя.
Российская газета: Если каждое искусство - это Вселенная со своими законами, то как вам удался переход из одной Вселенной в другую?
Джулиан Шнабель: О, это было не так уж и сложно! Во-первых, я был очень квалифицированным зрителем. Я просмотрел массу фильмов и во время каждого просмотра как бы примеривался, а как бы я снял эту сцену. И в голове выстраивалась довольно стройная такая последовательность кадров, откуда всего шаг до картины. А во-вторых, мне очень часто приходится работать у себя в студии, когда вокруг снуют и жужжат десятки людей. Я однажды заметил, что эта толкотня не мешает, а помогает мне, и как же я был рад обнаружить вид искусства, где эта толкотня неминуема: кино.
РГ: Все три фильма, снятые вами, можно отнести к биографическому жанру, их герои - не вымысел, а реальные люди. Но насколько я знаю, вы не любите этого слова: "биографический".
Шнабель: Потому что они абсолютно не биографические! Это фильмы о людях, которые сумели пережить собственную смерть и продолжают оставаться среди нас в каком-то ином обличии, рядом с нами - но в ином измерении. И поэтому документальная правда о них, когда осознаешь ее сегодня, выглядит гораздо более странной, чем самая странная придумка. Я имею в виду, что личность, которую я придумал под именем Жана-Доминика Боби на основе книги самого Жана-Доминика Боби, вовсе не Жан-Доминик Боби, а кто-то другой, может, даже и лучше, чем сам Жан-До. Я честно признаю, что Мэтью Амальрик, сыгравший в фильме Жана-До, нравится мне гораздо больше, чем сам Жан-До, которого я тоже хорошо знал. Мне говорили, что в моем предыдущем фильме - "Перед восходом" Риналдо Аренас гораздо приятнее, чем был в жизни, ну и что? Я создал такого Аренаса, какого хотел.
РГ: Одна из самых впечатляющих сцен в фильме - где герой бреет своего престарелого отца, и скрип бритвы отдается музыкой, преисполненной любви. Когда я смотрела эту сцену, мне стало страшно, что вот сейчас лицо будет добрито и старик умрет.
Шнабель: Мой собственный отец в 92 года ужасно боялся смерти. В этом возрасте старики обычно либо смиряются со скорым уходом, либо даже ждут его, а он так яростно не хотел уходить, так страшился этого перехода в ничто, что этот страх передался мне, и я попытался соединить его с чувством вины за то, что я так и не сумел помочь отцу преодолеть этот страх. Эта сцена - очень личная для меня, в ней максимум моего собственного опыта.
РГ: И сам Жан-Доминик тоже пережил полусмерть, точнее - подобие смерти, после которой началась категорически другая жизнь.
Шнабель: Не просто "категорически другая...", а жизнь другого человека. Используя свой единственный жутковатый канал общения с миром: мигание - Жан-До сказал своему другу: "Я вновь перенес рождение. Я уже не тот, я - другой". И это не рисовка, не попытка взвалить на кого-то ужас клаустрофобии, нет это почти радостная констатация факта, что я, мол, обменял свое тело на возможность стать настоящим художником, на возможность рассказать о месте, откуда никогда еще не было репортажей, и мой будет первым.
РГ: Ваши фильмы, как и ваши картины, взывают к изменению мира.
Шнабель: Я верю, что искусство - это акт мира. Если мы стараемся учить человека директивами, это, мол, плохо, а это - хорошо, это делать можно, а вот это - нельзя; он уже из чувства противоречия, из страха, что кто-то посягает на его свободу воли, будет стараться идти наперекор. Результат может быть иным, если вы покажете ему последствия его поступков с неожиданного для него угла. Оставим политикам изменение мира, наше дело - стойкость человеческой природы.