Уже лукавствовал и мощно пританцовывал в комедийной хоромине его царь Петр, который арапа женил, уже был сыгран страшный, на человека не похожий Григорий Распутин, когда я впервые увидела на сцене Алексея Петренко - уже знаменитого, исполненного необычайной личной харизмы.
Это было в волшебном спектакле Анатолия Васильева "Серсо" в 1985 году. Алексея Петренко, говорили, в спектакль привела его жена, театровед и театральный критик Галина Кожухова, возможно, предвкушавшая театральную славу своего мужа. Он играл Коку, странного старика, принадлежавшего какому-то прекрасному, ушедшему от нас веку, любившему, но так и не сумевшему удержать свою любовь. Петренко, рожденный под Винницей, до 16 лет говоривший только по-украински, превращал русский язык в какое-то диковинное рокотание, гул неясного фонетического происхождения. Под звон красных бокалов и шепот свечей он возглавлял главный "ритуал" этого театрального шедевра - чтение старинных писем, в которых едва узнавались голоса Чехова и Книппер, Пушкина и Цветаевой. Лист за листом прочитывал Кока эти несоветские письма и с неподражаемой грацией передавал по кругу. Но вдруг внезапная боль прерывала этот волшебный церемониал, и подхваченный тревожными звуками фортепиано, он начинал петь "Севастопольский вальс", к финалу которого зал сотрясался от любви и оваций. До сих пор не ясно, какого рода это была магия.
Всю жизнь игравший мощных, сильных, цельных личностей Петренко сыграл здесь и уязвленную совесть, и старческую мелочность, и эгоизм. И при всем том - поразительную "нездешность", диковинную величественность своего Коки. Он был хоть и мелочен, но не так, как мы, потрясенные его игрой советские зрители.
Это потом Петренко будет говорить, что сам он - насквозь советский, воспитанный отцом-председателем ребенок колхозного строя. Что-то помимо рассудка делало и делает его "не здешним", свободным, выбивающимся из рамок коллективно-принятого. Возможно, это память о казацкой вольности его предков или темперамент, юношеское восхищение великим украинским актером Амвросием Бучмой, соединявшим колоссальную мощь с игривой изысканностью тигра. Или чуть позже пришедший опыт и счастье работы с Павлом Луспекаевым? Или умное подчинение высокой требовательности критика-жены?
Трудно сказать, чего больше в Петренко, - природы или искусства. Но в нем интересно разглядывать именно это соотношение. Еще в его ранней, но уже виртуозной работе царя Петра в фильме Митты в одном мгновении роли сосредоточивалось огромное разнообразие состояний и качеств. Петренко, легко игнорируя правдоподобие, превращал своего персонажа в сказочного, былинного героя, ни разу не изменив психологической точности. Петр был у него мучителем и мучеником, остроумцем и любителем розыгрышей. Пылающий взор и постоянная готовность балансировать на грани возможного - вот его Петр.
Сергей Эйзенштейн именно так описывает понятие пафоса в искусстве. Это не напыщенность, но постоянная готовность к немыслимому, нездешнему. В этом смысле Петренко - идеальный актер Эйзенштейна, исполненный пафоса, грациозный и по-тигриному вкрадчивый. Кто-то из снимавших его режиссеров сказал, что Петренко не нужно играть, ему достаточно просто быть в кадре. Это так, качество присутствия для актера - самая магическая и таинственная вещь, она проявляет личностную силу. Но с этой силой надо искусно обходиться, знать ее. Именно поэтому Петренко так часто уходил из театров, только с Васильевым задержавшись на целых... пять лет. Он во всем и всегда предпочитает свободу. Кстати, и нелюбовь к интервью связана, думаю, с этим. Отец и муж журналистов, он к нашей профессии относится вполне терпимо, только не хочет быть уловленным в сети вопросов и ответов. "Да что вы! - ответил он на мою просьбу о беседе. - Мне и сказать-то нечего - я уже все сказал, а мыслей у меня немного, все вычерпал". В такой на первый взгляд скромной оценке нет между тем никакого кокетства. Скрываясь, он уже долгие годы избегает всякого мифотворчества, оставаясь равным самому себе.
Жаль вот только, что ни кино, ни театр не предъявляют ему в последние годы ролей и требований, достойных его парадоксального дара. В последних фильмах Никиты Михалкова он сыграл мощного, необузданного силача, генерала Радлова, закусывающего водку стаканами, и простака-метростроевца, заседателя N 5. Но и там и там от него не потребовалось ничего, кроме жанра, которым он распоряжается легко и свободно. Возможностей же для настоящей, тигриной искусности он ищет в последнее время себе сам - то читая с оркестром Федосеева "Ивана Грозного", то распевая с гигантскими хорами украинские песни, то записывая на телевидении русские сказки. Теперь вот мечтает о болгарских, конечно же, на языке оригинала. В нем есть и природная простота и сила, и природная же экзотичность, изысканность, необычайность. И оттого кажется, что он не сыграл еще своей главной роли - столько в нем профессионального целомудрия и свободы.