Странное это зрелище - холодноватое и совершенно завораживающее. На жизнь двух гоголевских Иванов - а спектакль Александринского театра "Иваны" создан по мотивам "Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" - смотришь точно с Луны. Миргород у режиссера Андрея Могучего и в самом деле предстает целым миром, в котором сходятся самые диковинные люди, животные и предметы.
Чем дальше, тем больше он населяется брейгелевско-босховской фактурой. Поначалу закрытый от нас со всех сторон досками, сведенный к маленькому клиросу, тому самому, откуда любил петь Иван Иванович, этот Миргород расширяется затем до космических размеров, открываясь вширь, вверх и вглубь. Маленький человечек, карлик, похожий на гуся (персонаж Алексея Ингилевича так и называется Гусёк), из-за которого поссорились Иван Иванович (Николай Мартон) с Иваном Никифоровичем (Виктор Смирнов), ведет все повествование, точно пономарь, церковной мелодией сопровождая подробности этой нелепой ссоры. Его шаркающая, вразвалочку, походка, маленькие ручки, крылышками сведенные назад, никак не монтируются с его глубоким баритоном. И это не единственный парадокс спектакля.
Андрей Могучий каким-то шестым чувством ухватывает не структуру или стиль гоголевской прозы, но сам ее дух, или - если угодно - состав той почвы, из которой она произросла. Исполненная тоски ("Скучно жить на этом свете, господа!") малорусская комедия масок, южнорусский вариант брейгелевского карнавала - гоголевская повесть порождает самые дикие и смелые фантазии, соединяет веселье и ужас, тоску и любовь. Эти стихии Могучий распробовал давно, блуждая под открытым небом со своими уличными проектами, ставя Ариосто и Сашу Соколова, абсурдистов и новых сентименталистов. Дерево и стружки, смушки и казимир, пахучий канупер, рассыпанный по конюшне, и нежный свет южнорусского неба, проливающийся сквозь теплые доски сарая - такой Миргород поначалу сочиняют Могучий и его соавтор, художник Александр Шишикин.
Нежно и естественно сводит он в одном пространстве фантастического карлика и настоящую лошадь, великолепную петербургскую речь и мелодичные украинские песни. У него баба и в самом деле способна превратиться если не в ведьму, то в чудную верную собаку, калачиком свернувшуюся у ног (Баба Вообще - Светлана Смирнова).
Все выше возносится наш взгляд, и вот "крупный план", где к возлежащему на подушках Ивану Никифоровичу подсел в элегантной шерстяной шапочке Иван Иванович, глядя на соседское ружье, внезапно раздвигается во все пределы Миргорода и потом - до звездного неба над хатой, до месяца и во сне плывущих кошмаров. Где-то там высоко-высоко плачет дитятко, и крыша у хаты сорвалась и повисла сама по себе, отделившись от всего дома.
И вот уже малорусские домики исчезли, оставив на земле для жизни одни железобетонные клетушки. Там - один над другим и живут теперь Иван Иванович да Иван Никифорович. Включают телевизор, разогревают еду, гневно колотят в потолок. Атмосфера деревенского хлева, тепла и пасторального счастья резко меняется на ультрасовременную "документальную" среду. Но вскоре все снова сходится в какой-то неевклидовой точке пространства, где перемешались все времена и судьбы, и в комнатках-клетушках включается радио, и вместо гимна Советского Союза "бурсацкий" хор в черных платьях поет: "О, Русь, куда же несешься ты, дай ответ!". И дивная лошадь тихо жует в своем хлеву пахучий канупер, и Гусёк именинным пирогом затих на блюде, и месяц повис в тихом южном небе.
Бессмысленная ссора двух Иванов на фоне этой немыслимой, праздничной красоты мира вырастает у Могучего до вселенского катаклизма: чем огромнее населенный им мир, тем страшнее мелочность отношений, в которых увязли два человеческих существа. И все же всех полётных трюков (Виктор Саврасов), прекрасной музыки Александра Маноцкова, вокального ансамбля "Элеон", струнного дуэта, хора бурсаков и оркестра, а также почти двух десятков артистов Александринского театра, одной лошади и одного Гуська к финалу оказалось недостаточно для того, чтобы породить хоть одно горестное чувство и хоть одну сокрушенную мысль.
Впрочем, и одного созерцания - пусть отстраненного, но завороженного - иногда довольно. А там глядишь - и смысл с чувством сойдется.