Неужели мы полностью превратились в роботов? Вяло взирающих на себе подобных и плюющих на чужую беду. А как же тогда сердобольная наша душа или заповедь о помощи ближнему своему?
До чего славным обещал стать наступивший день. Я ехал за наградой - нечаянно-нежданной, редкой и потому особенно дорогой. Белая рубашка, любимый галстук с эмблемой победившего олимпийского Сочи, начищенные ботинки. Пальто и то отгладил. Настроение чудесное. И даже утренняя давка в родном моем вдоль и поперек изъезженном метро воспринималась спокойно.
От "Охотного ряда" до "Парка культуры", потом за город на машине: опаздывать никак нельзя.
Вагон
В вагоне меня как-то развернуло, здоровый парень случайно рванул пальтишко, да так, что расстегнулись пуговицы. Хорошо хоть извинился. Еще один, росточком поменьше, сначала прилипший к моей спине, вдруг начал энергично пробиваться к выходу. Прямо непонятный водоворот, нарушивший умильное настроение.
И внезапно, словно само самой и без моего ведома, включилось чувство опасности: происходит не то. И почуял, ощутил, что из внутреннего левого кармана пиджака исчезли документы - удостоверение и пропуск в Олимпийский комитет. Расталкивая соседей, рванул за мелким, уже выходившим из вагона на "Библиотеке имени Ленина". Схватил его за шиворот. И гаденыш, улыбаясь бесстыдной своею улыбкой, протянул мне газету - в свернутом трубочкой "Московском комсомольце" два моих удостоверения. Работал настоящий профи: мгновение - газета выбрасывается, и доказать уже через секунду ничего невозможно.
Спасибо, дорогой мой и давно ушедший дружище Алик Шумский. Гениальный журналист, а еще и прекрасный самбист, учил меня не только писать статьи. При всей своей бестолковой неспособности к боевым искусствам освоил я при помощи Алика единственный прием самбо, который тот называл "болевым заламыванием правой руки назад". Шумский оказался прав: чуждое мне самбо с того далекого 1975-го пару раз действительно пригодилось. И на 59-м году жизни я выполнил прием автоматически, с непонятно откуда взявшимися злобным удовольствием и проснувшимся умением. Ворюга заорал: "Отпусти, нэ хотэл, сами выпэли. Болно, болно!".
И от того, что ложь была нагла, беззастенчива, а держал я карманника крепко, ко мне пришла дикая, нечасто посещающая уверенность: "Откуда, говори!" И он выдохнул название любимого мною южного города, откуда родом один из лучших моих друзей. "Документы!" - заорал я. "Нэту, нэту, правда, клянусь, дома".
Троица
Быстренько глянул налево на часы - 8.41. Подталкивая вперед и держа нехорошего человека на заломе, быстро перешел на другую сторону платформы: сразу трое молодых милиционеров ждали там поезда. "Поймал карманника", - радостно сообщил я троице в шинелях. Те отшатнулись будто от прокаженного "Мы с другой станции", - только и успел ошарашить меня самый, видно, совестливый, проталкиваясь к дверям подошедшего поезда. Остальные в мою сторону и не глянули.
"Милиция! - я звал громко и коротко. - Милиция!". Ну где же она, на этой центровой станции, где рядом и Кремль, и правительственные учреждения, и десятки тысяч людей в этот утренний час пик. Обычно стражники в шинелях только и заняты тем, что проверяют документы да гребут штрафы у таких вот как мой, темноволосый, клиентов сугубо восточного вида. И как охотно, с желанием и явным умением это проделывают.
"Твое счастье"
Парень начал рваться: "Отпусти!". Я держал. Послышалось более грозное: "Отпусти, гад!".
И я заорал на всю станцию: "Люди, помогите, я поймал вора!". Спешащая толпа взирала на меня с удивленным безразличием. Суета, толкотня, но народ как-то очень естественно обтекал нашу, наверно, живописную пару, умело не соприкасаясь с нами и не вставая на пути. Мы оставались картинкой или сюжетом из иной жизни, не вписывающейся в эту хорошо одетую, спешащую, рвущуюся в подходившие поезда круговерть. Иногда я даже слышал тихое, вроде как и благодарственное, мне совсем неприятное: "Черного поймали". Или похлеще: "Ну, черно..ый, дождался". Но ко мне, словно к прокаженному, никто не подходил и близко.
На метрошных часах 8.43. И вдруг подбежал молодой белобрысый человек в спартаковском шарфике. Быстро схватил рвущегося из моих рук вора за локоть, крикнул мне на ходу: "Давайте наверх, на переходе - милицейский пост. Они там всегда стоят". И мы резво заспешили вверх по лестнице. Именно быстро, потому что мы втроем двигались словно в вакууме. Вор извивался, мы держали. Толпа безмолствовала.
Но наверху - опять ни единого милиционера.
Единственный мой помощник отпустил чужой локоть: "Извините, больше не могу. Ну, ты, мразь...Твое счастье", - это уже ворюге.
Крайний случай
А я все держал. Снова по лестнице, теперь вниз, опять на "Библиотеку". Иногда орал: "Люди, люди...". Но крик мой тонул в шуме причаливающих и отчаливающих поездов, суете толпы, полном безразличии.
Устал я страшно. И вор учуял слабеющую хватку. Перестал клясться и божиться, рвался. Елейная вежливость перешла в ругань. Потом полился тюремный мат, и моя бедная мать наверняка заворочалась на фамильном нашем Ваганькове. Не было сил ни держать, ни отвечать. А поймал я точно того: вертлявый уже сам вовсю тыкал мне, что захотел бы, так срезал мой толстый бумажник на кармане брюк. Он был профессионалом, от которого я мог бы хоть на время, но избавить дорогих моих москвичей. Их легкое шевеление пальцем, чуть-чуть сочувственной помощи - и карманник оставил бы их в покое хотя бы на несколько лет.
Но толпа торопливо текла мимо.
8.46 на метрошных часах. Всего шесть минут, а кажется - вечность. Иссякли силы. Дышать - и то тяжело. И я отпустил, даже не ударив напоследок по ненавистному заду. Он спокойно даже не бежал, а шел впереди, извергая матерщину. Но самым обидным был не мат, а его: "Что помогли, а? Да плевать на тебя все хотэли...".
Правда из уст мерзавца колола глаза особенно больно. Ну я же хотел избавить всех от него, от ворья, и сделал, признаюсь - совершенно случайно - все, что должен был. От этого людского холода мне хотелось рыдать. Может, и скатилась слеза. Но моя родная Москва слезам не поверила.
А во что вообще верить? Наверно, помогли, если б убивали. Или, вероятнее, тоже нет. Ведь действительно спешили на работу, торопились по насущно важным. И какое кому до того, что завтра (хотя к чему откладывать плохие дела), уже сегодня этот загнанный к нам судьбой бандит влезет в поезд. Кто-то из его ребят развернет в удобную для грабежа позу такого же раззяву при галстуке и белой рубашке, и проученный мною ворюга уже не даст шанса провести болевой прием заламыванием правой руки назад. Ведь на ошибках учатся.
Было у меня еще одно желание. Вернуться на "Охотный" и найти тех трех молодых милиционеров, которые "мы с другой станции". Но почему-то ясно блеснуло: это ж бесполезно. Если и найду, то присягнут по-милицейски дружно, что не были на "Библиотеке", меня не видели...
Держи вора...
Не опоздав ни на минуту, я доехал до "Парка культуры". В 9.20 машина отъехала. Еще через полтора часа меня нашла награда. Вернулось приподнятое настроение. Я был среди своих.
Вечером меня поздравляли друзья.
Но засело в памяти не награждение с добрыми словами, а "Библиотека имени Ленина". И даже не вор, его дурной образ испарился, я б его, наверное, и не узнал. А толпа - вялая, равнодушная, привычно растаптывающая всех и вся, и главное - веру.