В день рождения Людмилы Петрушевской в Пушкинском музее будут звучать ее монологи и песни в собственном и чужом исполнении - знаменитое кабаре, исполненное магии, шляпной феерии и бесшабашного творчества.
Этим же вечером откроется "Петрушевский фестиваль", который продолжится на летнем Московском международном книжном фестивале (11-15 июня): там состоится презентация книги, в которой о писательнице размышляют Галина Волчек, Роман Виктюк, Лия Ахеджакова, Отар Иоселиани, Татьяна Друбич, Юрий Норштейн, Ирина Антонова, Фекла Толстая, Виктория Токарева, Виктор Пелевин и многие другие. И сегодня же на сцене Центра им. Мейерхольда ее будут чествовать как драматурга.
Чудеса в поэзии - вещь обыденная. Так запросто родились в один день (с разницей в 30 лет) два выдающихся драматурга - Алексей Арбузов, уникальный поэт театра, когда-то открывший в молодой Петрушевской будущего знаменитого писателя, и сама Петрушевская, гениально расслышавшая трагические голоса последней трети ХХ века.
Впрочем, что ж удивляться чудесам в день рождения Данте? Это его дух вел ее, когда Петрушевская записывала адовы песни ХХ века ("Песни ХХ века" называлась одна из ее ранних пьес). А может, это Лукерья Комарница наколдовала, или Никола Вешний, отпразднованный накануне, надышал своим теплым дыханием? Или попросту соловьи вступили в зенит своего песенного самозабвения и научили ее закатным закличкам, поминальным плачам, языческим причитаниям, которые пронизывают все ее тексты.
Людмиле Петрушевской чувство поэзии было дано при рождении как дар. Правда, она, советская девочка, рожденная в канун войны и впроголодь ее прожившая в скитаниях по родным и знакомым, об этом поначалу не догадывалась. Получившая свободу, как и Владимир Высоцкий, "по указу от 38-го", она познала безотцовщину и коммунальный послевоенный быт, окончила факультет журналистики МГУ и, только придя на радио, быть может, впервые поняла, что записанные ею на пленку голоса прорастают сквозь нее каким-то магическим хором - столь же злободневным, сколь и древним. Она записывала голоса, слушала, как говорят люди. Говорила за них сама - тоненьким пионерским голосом. Такими же голосами говорят ангелы, древние старухи-ведуньи и ежики, заблудившиеся в тумане (это ее лицо потом запечатлел Юрий Норштейн в своем великом мультфильме). Ее всегда звеняще высокий голос, до сих пор тоскующий по карьере ресторанной певички, готов непрестанно что-то напевать-сказывать - то рэп, то джаз, то сказочку.
Как и Высоцкий, она оказалась способной претворить ужас своего детства и юности в "античные" трагедии - "Уроки музыки", "Три девушки в голубом", "Любовь", "Московский хор" и в их прозаические полифонические продолжения, такие как "Время ночь". Вслед Достоевскому она сумела "заговорить" голосами всех, не осуждая, радуясь неисчерпаемым возможностям литературной игры и мистификации, слыша в чужом языке запредельность тоски и любви.
Она камлает - и дела ей нет до стилей, жанров и направлений. В ней говорят все древние голоса женщин, и это только критикам казалось, что она записывает быт с точностью магнитофонной ленты. Она записывает миф, и сквозь ее голос прорастают самые диковинные сказки нового времени. Она врастает в народ с несокрушимостью подлинного интеллигента.
Сочинитель сказок хранит тайны этноса, варево его снов. Петрушевская все больше похожа на сказочную ведунью-знахарку, чьи шаманские распевы не знают удержу, впитывая небесный дождь. И при этом вся ее поэзия-проза исключительно литературна, пронизана неусыпным лингвистическим бдением, прислушиванием к разнообразному языковому гулу. Вслушивание - ее отличительный литературный жест. Сидит она где-то у ручья или в доме знакомых и слушает-слушает. И как бывает у мастеров - слова уже "не играют значения", они становятся музыкой: "Калушата присяпали и Бутявку стрямкали. И подудонились".
Впрочем, ее камлания обозначают и вполне осознанное движение - она бежит все дальше и дальше от себя самой, чтобы не уловили ее вечно невинный, младенческий лепет в сети тиражируемого искусства. Оттого она всегда до конца не поставленная (несмотря на прекрасные "Три девушки в голубом" в Ленкоме и "Московский хор" у Льва Додина), до конца не прочитанная - несмотря на множество прекрасных разборов и критических суждений.
Алексей Николаевич Арбузов, автор "Тани", "Города на заре", "Иркутской истории", "Моего бедного Марата", "Старомодной комедии", "Жестоких игр", создав в 70-е годы студию молодых драматургов, дал им всем - непризнанной тогда мощной волне русской драмы - от Вампилова до Петрушевской - возможность собраться и окрепнуть. Голос Петрушевской он расслышал особо. Судорожно (пока слышит) записывая иссохшую, выжатую до лимонной трухи, пропахшую потом бытовую изнанку жизни, она пыталась уловить ее обратную сторону, где дышит поэзия, небо, Бог. И в этом она как никто была близка поэтическому арбузовскому чувству.
Московский хор, голос съедающего все быта, заменившего собою античный рок. И сам язык ее порой напоминает зарапортовавшегося чиновника: "Это формула - она двойная, из двух моих фраз. "Выходи замуж" и "Да" в случае моего предложения. А в случае простого совета я вторую фразу не говорю, я многим так советовал выходить замуж". И вдруг - прорыв - бог из машины - сказочное счастье - приход мамы, и два человека, безнадежно утратившие было друг друга, становятся самыми близкими (пьеса "Любовь", 1973).
Не поставленная вовремя Петрушевская вышла боком новому русскому театру. Сегодня то англичанку Сару Кейн объявят наипоследним достижением драматического прогресса, то возликуют, что Пресняковы-братья уникально записывают реальность как абсурд, а абсурд как реальность. То к французскому драматургу Кольтесу запоздало прибегают в поисках истоков непредсказуемых зверств.
А ведь это было рядом - распахнутая жуть, бабья, колдовская и рафинированно-постмодернистская, вся и сразу. Отчего-то сегодня Петрушевская перестала "слышать" голоса, звучавшие раньше в ее драмах. Они перешли в ее странную, исполненную абсурда, ужаса и красоты прозу. И живут теперь там, полные древних пророчеств, коммунальных кошмаров и небывалой еще поэзии. Они перешли в сказки, стихи и верлибры. Или - в голос из мультика, в песенку ресторанной певички, в плач по философу Мерабу Мамардашвили: "мы ведь правильно не верим/ что эта реальность/ щи каша/ она наша/ за ней/ несомненно/ стоит отблеск/ чего-то другого/ непройденного/ мы будем возвращаться/ к этой тоске".