С конца 80-х, когда в журнале "Театр" впервые опубликовали пьесу Андрея Платонова "Шарманка", Михаил Ефремов мечтал ее поставить. Наконец это произошло.
Удивительные вещи творит с нами историческая (генетическая) память. С самой юности актер и режиссер, сын Олега Николаевича Ефремова отчего-то был чувствителен к эпохе 20-30-х годов. Его дипломный спектакль, ставший самой удачной работой молодого театра-студии "Современник-2", "Заговор чувств" Юрия Олеши, проявил эту чувствительность с особой силой. Потом была "Тень" Шварца, который оформил его товарищ, художник и сын знаменитого кинорежиссера Евгений Митта. Он придал этим Мишиным томлениям по революционному и больному, безумному и романтическому, полному парадоксов и расколов времени острую визуальную форму.
Казалось, что даже сегодня сюжет о глобальном катаклизме русской цивилизации, о цинизме и романтическом безумии, о Западе, скупающем "русский революционный энтузиазм", и России, на глазах теряющей свой духовный статус, свою национальную идентичность, должен был стать отличным поводом для художественного события. Даже по прошествии 20 лет, когда Ефремов ее все-таки поставил. И вновь Евгений Митта выступил в качестве художника, а его однокурсник и друг Никита Высоцкий сыграл главную роль заведующего кооперативной системой в далеком районе Щоева.
Но событие не состоялось. Если не считать того, что впервые поставленная пьеса Андрея Платонова прозвучала в отличном исполнении Полины Рашкиной - тоненькой, воспаленной Мюд, музы Революции, ее точного и выразительного партнера Шамиля Хаматова (бродячий культработник с шарманкой Алеша) и эксцентричного, гротескного, резкого Артура Смольянинова (Евсей). Эта троица многое принесла в освоение платоновского театра и эстетики.
И все же Платонов не дался Ефремову. Несмотря на горячую любовь и серьезного консультанта в лице академика РАН Натальи Корниенко. Возможно, он слишком увяз в неимоверном платоновском языке, в его невиданной лексике и репликах, поражающих своей афористичностью и готовых разойтись на цитаты. Порой, особенно когда слушаешь монотонно-грубую речь Никиты Высоцкого, кажется, что они решили поставить Платонова как сатирического бытописателя, что, поддавшись на его звенящие парадоксальной смелостью и безумием диалоги, расслышали в них не больше, чем языковой дизайн советского образа жизни.
Эта история оказалась намного меньше, чем рассчитывали его создатели, чем можно было вообще ожидать от пьесы Платонова. Во всяком случае, платоновская проза (и "Чевенгур", и "Счастливая Москва") оказались намного более сценичными, чем его не менее таинственная, но пока не открытая театром драматургия. И, стало быть, мы по-прежнему стоим перед необходимостью открывать Платонова.