Режиссер Роберт Стуруа давно уже стал важной частью культурной жизни не только Грузии, но и России. Его спектакли пронизаны удивительным жизнелюбием, ощущением праздника, тонким пониманием психологии момента. Сегодня ему исполняется 70 лет. Накануне этой даты с ним побеседовал наш корреспондент.
Российская газета: Товстоногов как-то сказал, что театр - добровольная диктатура. Вы требовательный режиссер?
Роберт Стуруа: Я не сказал бы, что очень требователен, хотя меня и называют иногда Адольфом Виссарионовичем Берия, соединяя всех трех страшных тиранов ХХ века. Надеюсь, в шутку. Но, как мне кажется, я - мягкий и добрый.
РГ: А как складываются отношения с актерами? Анатолий Эфрос говорил, что режиссер всегда влюблен в своего актера, как в женщину.
Стуруа: Удивительно, но это так. Я люблю своих актеров.
РГ: А бывало ли, что актер "уходил" от вас в другой театр? Что вы чувствовали?
Стуруа: Из моего театра уходили даже очень талантливые артисты, но они никогда не шли в другой театр. Правда, у нас появлялись и те, кого мы приглашаем. Например, на третьей сцене, которую мы условно называем экспериментальной, где все молодые режиссеры могут представить свои работы. То, что они хотят. И мои актеры ходят к ним и работают с ними. Это вызывает во мне какую-то ревность, но все обходится в результате.
РГ: Вы говорите о молодых режиссерах... Что в новом театральном поколении вас радует и что огорчает?
Стуруа: Я бы сказал, что меня больше вещей огорчает, чем радует. Ушла большая, талантливая, яркая плеяда мастеров, которые учили, которые могли передать свои знания. Нет, например, Михаила Туманишвили, который, как я считаю, был выдающимся педагогом, кроме того, что он был выдающимся режиссером. Его школа как-то зачахла. Поэтому молодые режиссеры беззащитны в своей профессии. Они не владеют ею на должном уровне - они работают на любительском уровне, как школьники. Знаете, в школе всегда кажется, что режиссура - это так-то и так-то, и вот уже считаешь себя настоящим режиссером. А потом оказывается, что режиссура - это совсем другое, а потом нечто третье, четвертое, - до бесконечности. Так что, я думаю, что вся беда заключается именно в уходе больших мастеров из институтов. Без них и учиться нечему.
РГ: А есть ли в новом театре черты, которые вам нравятся?
Стуруа: Думаю, я уже постарел, устарел или перестал воспринимать новое и прекрасное, но я уже не воспринимаю эти черты. Молодых авторов, безусловно, нужно смотреть - у них можно, мягко говоря, многое перенять. Они работают еще достаточно спонтанно, и я, отсматривая их работы, могу у них что-то "украсть". Но в последнее время, должен признаться, я ничего не нахожу, что бы я мог перенести в свои спектакли. А ведь жаль, между прочим, это тоже показатель.
РГ: Вы как-то сказали, что идеальный спектакль - это спектакль, в котором сцены монтируются, состыкуются не совсем логично. А какое определение вы дадите идеальному театру?
Стуруа: Вы знаете, как раз в преподавании мне не очень нравится логическое построение сцен, хотя, возможно, это необходимо. Мы, таким образом, cами себя обкрадываем, обкрадываем и зрителей, и сам театр, когда выстраиваем все логически. С самой юности любой человек ощущает, что жизнь все-таки совсем нелогична, нелогичны и наши поступки. Иногда ты не в силах, даже просто формально, сказать "извини" даже самым близким людям, жене, матери, даже когда это может предотвратить напряженную ситуацию. Человек - непонятное существо. Когда в театре все логически выверено, - это слишком скучно и схематично, это не жизнь.
РГ: С чего вы начинаете работать над спектаклем? Вы видите его целиком, какую-то сцену, слышите звук или диалог, или, может быть, вам приходит в голову какая-то деталь?
Стуруа: С каждым спектаклем складывается по-разному. Если режиссер вам говорит, что он увидел будущий спектакль, когда, идя по улице, заметил в траве изъеденную ржавчиной кочергу - не очень верьте ему. Старая кочерга валялась в цветах - очень поэтично. Во-первых, если бы это было действительно так, я бы лично все равно вам об этом не сказал. Это очень интимные, глубокие моменты, не хочется их раскрывать. Самому потом читать неприятно будет. А во-вторых... Сейчас я работаю над одной пьесой, очень глубокой и при этом очень легкой, вот уже два месяца работаю. И мы с тремя великолепными артистами сидим и делаем три сцены; и никак не можем сделать. Я как раз сейчас с репетиции, поэтому не в очень хорошем настроении. Так что трудно ответить, как все происходит. По-разному.
РГ: Что для вас важнее: подготовка или импровизация?
Стуруа: Готовишься всегда к определенным главным моментам, вехам, от которых отталкиваешься, указателям на то, что ты задумал. Кстати, потом эти указатели надо разрушать - или они сами рушатся после первой же репетиции. Я как-то незаметно очень сроднился со своими артистами. Мы с ними сейчас практически одинаково мыслим. Точнее, они мыслят, как я думал двадцать лет назад. Я сейчас стал как-то по-другому подходить к спектаклям, иногда даже повторяться. Но они вдруг находят какие-то ходы, которые я когда-то изобрел, и мы поднимаем записи - да, вот они, мои придумки. Мне иногда говорят, что я тяжелый и гордый человек. Но режиссер в принципе должен раз и навсегда забыть о гордости и самолюбии, я так считаю.
РГ: На телеканале "Культура" к вашему юбилею показывают ваш спектакль "Кавказский меловой круг". Что он значит сейчас для вас? Изменилось, спустя столько времени, что-то в вашем отношении к нему?
Стуруа: Сейчас он вызывает прежде всего ностальгию, потому что он уже не тот, что раньше. Он вроде как постарел вместе со мной. Ну... можно догадаться, каким он был. Это как старые, осыпавшиеся фрески, которые смотрятся лучше, чем тогда, когда они были новыми, неосыпавшимися, целыми. Иногда эта старина, патина времени - она придает свою эстетику вещи. Вот той же Венере Милосской - можно было бы ей обратно приделать руки, но это было бы уже нечто другое, это был бы китч. Впрочем, я тут написал к своему юбилею несколько маленьких эссе, и вот один из тезисов там - я прошу никогда не говорить со мной о "Кавказском меловом круге".
РГ: Многие сейчас говорят, что театр устарел, что он больше не нужен и не востребован современным человеком.
Стуруа: Так говорили еще до моего поступления в театральный институт. Я хорошо помню, это был пятьдесят пятый год прошлого века, как в "Литературной газете" замечательный режиссер Михаил Ромм выступил со статьей о том, что театр умер, что театр в кризисе, и зритель его не понимает и не принимает, а главное, не хочет понимать и принимать. Разговоры о том, что театр умер, сопровождают всю мою жизнь в театре. Это обычное состояние для театра. Во все века интеллектуалы и снобы считают театр низменным искусством, да и народ одновременно нас принимает и завидует. Потому что, наверное, не существует человека, который в глубине души не хотел бы стать артистом. Даже в школе, вспомните, как мы завидовали ярким, одаренным одноклассникам, остроумцам, передразнивающим педагогов и так увлекательно что-то рассказывающим. Театр всегда сопровождают возгласы о его смерти, кризисе и устаревании - иногда истерические, иногда очень серьезные, исторические или теоретические. Театр жив столько веков, больше трех тысяч лет. Наверное, триста лет еще выдержит.
РГ: Повлияла ли как-то на вас политическая ситуация, сложившаяся между Россией и Грузией сегодня?
Стуруа: В основании нашего театра всегда лежали великие гражданские позиции. В тридцатых годах тут работал первый, как я считаю, грузинский режиссер, Сандро Ахметели, основоположник нашего театра. Он жил в этих стенах, где я сейчас сижу. Его расстреляли совсем молодым человеком, когда он был на вершине славы и мастерства. И, зная, что его ждет, он поставил спектакль по "Разбойникам" Шиллера и назвал его "Против Тирана". Да за это название его уже можно было расстреливать. Но он не боялся. И сейчас, после него, в этом театре не говорить правду зрителям просто невозможно. Всю жизнь я старался говорить правду, по мере возможности бороться против несправедливости и насилия, против, не сказать громко, автократического отношения к жизни. И сейчас, как ни странно, я продолжаю то же самое. Конечно, я буду мучиться, терзаться, не знать, что делать, но буду продолжать ту же работу.