В шорт-листе ежегодного национального конкурса "Книга года" - замечательная книга известного журналиста, классика персонального жанра Юрия Роста. Она называется "Групповой портрет на фоне века" и состоит из фирменных Ростовских фотографий и столь же фирменных текстов о героях этих снимков.
Сам он сравнивает свою книгу с проходящим мимо поездом со светящимися окнами, и в каждом окне - своя жизнь. Его фотографии и тексты - возможность заглянуть в окно, счастливое и осторожное приближение к тайне человеческой жизни и личности. Рост начал снимать и писать давно и создал уникальную "коллекцию личностей", только его особому зрению открывающихся. Об уроках этих встреч и загадке Ростовского метода - наш разговор с автором, которого мы накануне поздравляли с выходом в финал номинации "Книга года".
Российская газета: Я иногда получаю от редактора задание написать заметку "в стиле Юрия Роста" и расшифровываю его обычно так: человек - крупным планом внутри предельных координат: времени, мира, войны, природы...
Юрий Рост: Ну каждый волен трактовать по-своему. Хотите знать секрет метода? Я считают, что все мои герои больше меня. Когда-то, собирая большую выставку, хотел сделать автопортрет - из маленьких фотографий-кадриков людей, которых снимал, о которых писал. Издалека видишь как будто меня, а приблизишься - этих людей. Я "написан" этими людьми, которых встречаю. Собственно, меня не так уж много. Эти встреченные мною - они меня учат, они меня мучают... Страшно мучают, потому что их жизнь более цельная, содержательная и толковая (в изначальном смысле слова "толк"), чем моя. И, думаю, более достойная.
РГ: Как вы в людях известных и неизвестных усматриваете то начало, которое делает их героями ваших снимков и текстов?
Рост: Внимательно смотрю по сторонам. У меня есть какое-то внутреннее отношение, выстроившееся в результате длинной жизни и войны - той, Второй мировой... Есть опыт наблюдения. Но главное все-таки - это понимание себя как небольшого человека. Ну не то, чтобы уж совсем Башмачкина, но небольшого... Когда присматриваешься, оглядываешься вокруг, расхожие мерила - по успеху, деньгам, самореализации - не устраивают, потому что не точны. Как-то так получалось, что для меня самыми интересными были люди, которые вырастили в себе достоинство. И этим достоинством "гребли" в лодке жизни. Опирались на него и были вполне самодостаточны. Это не значит, что счастливы. Они были в сложных отношениях с миром, но это их не разрушало. Вот это отсутствие разрушения меня и влекло. Абсолютно не важно, чем человек занимается. Мой близкий друг - Иван Андреевич Духин был кровельщиком. Но, когда я с ним поближе познакомился, обнаружил такой мощный внутренний мир, такую культуру, образованность. Ходил все в каком-то бушлате и кожаной кепке, а между тем написал две книги - об истории колокольного дела в Москве и своем друге-художнике Курыгине.
Он подарил моей мастерской название "конюшня", а я - сад, который мы с ним разбили во дворе (три яблони, газончик, виноград) после его ухода назвал "Духин сад". Он был ровня всем - и Горбачеву, и Иоселиани, и сантехнику, зашедшему по делу. В нем была фантастическая одухотворенность, он дарил колокола церквям, реставрировал какие-то вещи бесплатно. И жил не "по возможности", как сейчас мир живет, а по потребности. Была потребность делать добрые дела, он делал их.
Бывают великие люди с такой наполненностью. А бывают "неоглашенные", непровозглашенные. Но, собравшись вместе, они друг друга понимают абсолютно. Иван Андреевич дружил с Неёловой, с Данелия. Таких людей объединяет не уровень самореализации, а внутренний мир. По нему они прекрасно друг друга распознают.
Эти люди всюду уместны. Юрий Константинович Горелов, сын белого офицера-эмигранта, вернулся в Россию после смерти Сталина, чтобы ей служить, работает в Бадхызском заповеднике, в районе Кушки. Его глинобитная изба забита книгами, современными журналами, о московских премьерах он говорил так, как будто только что был на них. И держал в страхе всех браконьеров, в том числе и пограничников. Мои герои - люди с глубоким внутреним миром. Он может быть каким угодно - художественным, техническим, да хоть миром философичного бомжа...
РГ: Уж очень узок круг таких героев, если бы не ваш интерес и метод.
Рост: Мы же еще так охотно забываем. Сахарова, как будоражущую совесть, лучше не вспоминать. Живем как прижились, а Сахарова никтоточки не вспоминает, причем как из недемократически настроенных, так и из демократически... Потому что по-настощему жить... неловко. Вы знаете Чабуа Амирэджиби? Он отсидел в советских лагерях 17 лет, 3 раза бежал, последний его роман об этом. Он - человек русской культуры в той же мере, как и грузинской. Помню, я приехал к ним в тяжелое время, а его жена, Тамрико, блестящая переводчица Пастернака, накрыла такой умеренный, не парадный грузинский стол - яблоки, груши, хачапури, бутылка вина. И говорит мне: "Извините, Юра..." А Чабуа, потерявший от рака горла голос, пишет на дощечке: "Мне кажется, сегодня иначе жить неловко". Люди, испытывающие неловкость от сытой жизни например, обычно не могут полностью реализоваться в жизни, в которой почти все реализуется довольно ловко. Пена - вот ей все ловко. Обратите внимание, мы не только о Сахарове забыли, мы в последние годы Солженицына вспоминали к датам. И лишь когда умер - отдали должное. Но и уйдет кто - встанут, скажут речи, пострадают, напишут замечательные по-настоящему статьи и опять забудут.
РГ: Но вернут человеку его место в культуре.
Рост: Да не вернут - ввернут. А Лихачева вспоминают разве не к случаю, не для иллюстрации? Вы вот Алексея Федоровича Лосева давно вспоминали?
РГ: Ну нам с подругой повезло, мы каждую неделю в его доме у Азы Алибековны Тахо-Годи на домашнем семинаре сидим.
Рост: Когда пойдете, свистните, я должен подарить ей книгу, в которой я пишу о робости перед величием фантастического ума Лосева. Сидит человек в маленьких очках, которых он купил 12 или 20 пар в 1920 году, чтобы хватило до конца века, и так до конца века и надевал их. Думает и надиктовывает "из ума" какой-то там последний том античной эстетики. Пусть моя книга напомнит о нем.
А Борис Васильев забыт при жизни. Это все люди моей книги. Булат Окуджава с больным разговором о войне, безупречная Белла. Там Битов соседствует с барабанщиком Тарасовым, из Архангельска, "солистом", покорившим весь мир своим искусством. А рядом - рабочая бригада несчастных ребят, которым платили зарплату прокладками и "Вискасом".
РГ: Каждый ваш собеседник находит в книге любимого героя. Для меня это отец Павел Груздев, я тоже у него была.
Рост: Да вы что! А помните у него еще была келейница, которая на всех покрикивала?
Я приехал с Аллой Александровной Казанской, замечательной актрисой, она в этом году, к сожалению, умерла, отец Павел ее любил необыкновенно. Они отдыхали в Борках, пригласили меня, и мы поехали. А у меня как раз новые фотоаппараты, отец Павел облачился. Мы долго и красиво снимались, пока келейница не вышла и не сказала: "О, что это вы тут прямо так форсите?". А потом выяснилось, что у меня пленки в аппарате не было. Он так развеселился, и говорит: "Юрка..." Он же всех так называл - "Юрка, Алка..." "...Ну-ка, давай сними меня как я есть". И раз нам не удалось пофорсить, я снял его - босиком, с ключом, в рубахе, в коротких штанах... Мне встретился другой выдающийся церковный человек - епископ Василий Родзянко. Страшные судьбы: отец Павел - 6 лет в лагере и 5 - в ссылке, владыка Василий - 8 лет отсидел в тюрьме у Тито.
РГ: "Жизнь необыкновенна многогранна, но можно тем, что видишь, обойтись" - строчка из ваших стихов. Иногда кажется, что визуальные впечатления важнее всех рассказов.
Рост: Марк Твен говорил: Я никогда не пишу о загранице, хоть часто там бываю. Чтобы написать о стране, ее нужно впитать. И человека надо впитать. Мы на коже уносим такое знание, запахи, ощущения, ассоциации, память. Это не сравнить с прочитанным об этом в книге. Надо вмешиваться в жизнь. Но очень аккуратно. Ни в коем случае ничего не улучшая.
РГ: Какие встречи были самыми-самыми?
Рост: Встреча с Сахаровым была судьбообразующей. Я его наблюдал 3 года, горжусь, что он в дневнике написал: "Приезжал Рост, у нас сложились хорошие отношения", - он же обычно оценок не давал. Я увидел тихую, спокойную и с моральной точки зрения безупречную жизнь. Мессианства никакого, а цельность была феноменальная.
РГ: Ваши герои - люди из разных времен. Из прожитого ими и вами, какое время вам особенно родственно?
Рост: Многие из моих героев жили в том времени, в котором я не жил. Но я застал Лихачева, Шкловского, Копелева, трубочного мастера Алексея Борисовича Федорова (он еще ХIХ век зацепил). А пока живет человек - живет "его время". Теперь вот думаю: почему я, все время откладывая, не снял Олега Ефремова, Евгения Леонова? Все они были люди не безупречные, раз живые, но - безусловные. Обладавшие безусловным достоинством.