Премьера оперы "Распутин" в театре "Геликон-опера", как повелось, вызвала поток снисходительно подтрунивающих рецензий. Все сходятся на том, что театр по-прежнему эпатирующе скандальный, Дмитрий Бертман - режиссер по-прежнему изобретательный, музыка Джея Риза громыхает, а смыслы спектакля просты, как куриное яйцо.
Писать после коллег - как подводить итоги. Не имея подобных амбиций, скажу лишь, что принятый нашей критикой тон ментора над детской песочницей красит в определенный цвет одну только критику.
Соглашусь, что Джей Риз - не Верди. Но факт, что его отнюдь не эпохального значения оперу поставили в Москве, радует. Особенно в год, когда СМИ прививают населению аллергию на все американское. Кто-то же должен быть выше этой суеты и напоминать о том, что культура - дело не конъюнктурное. И вот американский композитор выходит на сцену московского "Геликона" в год зарождения новой "холодной войны", и зал ему аплодирует. Одного этого достаточно для идеи поставить такую оперу.
Она идет вразрез с еще одной актуальной ситуацией. В стране, лишенной идейных опор, растет стремление уйти в якобы прекрасное прошлое. Улететь, что называется, мечтою - куда? К быстро вспухающему мифу о царе-батюшке, мученике и страстотерпце, к якобы "золотому веку" России, жестоко оборванному злодеями-большевиками. Уже прошел акт реабилитации царской фамилии - при отсутствии официальных обвинений он выглядит гротескно. В эфир, как в оперетту, в изобилии явились великие княгини и князья, изъясняются с приятным французским грассированием, на русский трон пока не претендуют. Осталось канонизировать Николая II, что в сознании масс уже фактически произошло. Прилипшая к нему кличка "кровавый" успешно забыта. Беспощадный энтузиазм народа, опьяненного забрезжившей свободой, - тоже. Как и свидетельства русской литературы ("бездарные министры, бездарный царь!"). Исторический тупик сгнившей монархии подается как разрушенный варварами рай. Маятник русской судьбы снова завис в опасно крайней точке.
Опера "Распутин" в этих условиях звучит как призыв опомниться от очередного морока, вернуться от мифов к мыслительным процессам. Поставив ее, Дмитрий Бертман выполнил роль Феллини, обрушившего на Рим ушат холодной воды в фильме-зеркале "Сладкая жизнь".
Никакой оперный спектакль не претендует на частную историю, его музыка - всегда обобщение и образ. Говорить о точности исторических обстоятельств в "Распутине" - то же самое, что судить о содержимом египетских пирамид по "Аиде". В спектакле "Геликона" предстает гротеск, который лишь именами действующих лиц и некоторым сходством с историческими персонажами перекликается с русскими летописями ХХ века. А в сущности - это рассказ о дикости, которая не имеет представления о человеческих нормах. Поэтому ее легко охмурить шарлатану, обладающему какой-никакой харизмой. В данном случае - Распутину.
В сценографии Игоря Нежного и Татьяны Тулубьевой есть "яйца Фаберже" - огромные, богато размалеванные, угнездившиеся в коробках для яиц из циклопического супермаркета. Среди этих яиц и свершается последний акт царской России. Между тем здесь куда больше от Босха, который тоже любил помещать свои космические гротески в яйцевидную сферу - от "Корабля дураков" до "Садов земных наслаждений". Это образ не разгульных сибирских мужиков, это образ человечества, не знающего человеческих законов. Согласитесь: в свете Босха обретает новый смысл и Фаберже, а с ним и драма России. Первозданное неведение о простейших нравственных постулатах, регулирующих человеческие взаимоотношения, - не отсюда ли бунты, бессмысленные и беспощадные? Напоминание об угрожающем вакууме, который возникает вне этих цивилизационных координат, становится актуальным для наших дней, когда слово "нравственность" приравняли к мату, а при слове "мораль" хватаются за дубину.
В спектакле - вот такая система образов. Музыка Джея Риза для Дмитрия Бертмана - цементирующий раствор образной конструкции. Музыка эклектична, ее амплитуда - от перефразированного Чайковского до кабаретных ритмов и атонального хаоса, обладающего, надо отдать должное, эмоциональной мощью. Судить об ее изначальной цельности трудно, не зная первую давнюю постановку в Нью-Йорке. Бертман использовал эту музыку единственно возможным способом - как строительный материал для звучащей пластической фрески. Там, где оригинальное либретто предлагает слишком конкретные фабульные коллизии, спектакль теряет набранную высоту.
Первобытная оргия, открывающая спектакль, - сильный старт заявленной темы.
С этим эпизодом позже срифмуется другой подобный: князь Юсупов оттягивается в костюме кабаретной дивы. Все тут не те, за кого себя выдают. Картина обреченной на крах земли оказывается полной и безоговорочной.
Где-то между суетой пребывает самодержец. Безликий, безвольный, лишенный внятных личностных черт. Единственная носительница человеческого начала - императрица. Она - мать, а это функции вечные, независимые от исторических катаклизмов. Ей отданы самые проникновенные, даже красивые мелодические куски оперной ткани. Впрочем, блистательное геликоновское сопрано Наталья Загоринская умеет освоить, сделать естественными и необходимыми любые музыкальные стили, включая атональные, - это очень серьезная, даже самоотверженная работа, она - из лучших достижений последних лет.
Царевича Алексея на сцене нет. Есть все то же яйцо Фаберже, играющее роль колыбельки. Наследнику трона не суждено вылупиться. Это воспринимается как трагедия семьи, но не страны. Так распорядится история, ревизовать которую, как бы ни старались, глупо.
Всем правит самодержец закулисный, но истинный - Распутин (колоритная работа Николая Галина). Чудотворец. В обществах торжествующей дикости такие всегда в чести - мы знаем тому примеры в новейшей истории России, где уже появляются новые Иисусы, и у них есть послушная паства. Эпизод, где самозваный пророк стаскивает с себя обрыдлую маску (тяжела ты, шапка Мономаха!) и торжествует: "Они мне поверили!", становится едва ли не единственным посланием спектакля, поданным "на зал", впрямую.
Финал с вылупившимся вместо наследника Лениным плакатен и прост, как правда. Хаос сменяется отрегулированным временем грохота, огней и звонов. Здравствуй, страна героев, - вот они выстроились, всегда готовы, с воздушными шариками мечты, которые один за другим лопаются. Весь гротеск русского ХХ века прошел перед нами, оставив после себя снова первозданную пустыню.
Остается проблема зала. Способен ли он сегодня считывать какие бы то ни было закономерности, преподанные сценой? Самый живой и актуальный из московских оперных театров на это по-прежнему надеется.