О роли Московского художественного театра в современной театральной конъюнктуре наш корреспондент беседует с доктором искусствоведения, ректором Школы-студии МХАТ, заместителем художественного руководителя МХТ им. А.П. Чехова Анатолием Смелянским.
Российская газета: Однажды на каком-то заседании объявили: все театры должны учиться у МХТ тому, как играть. На что Михоэлс возразил, мол, почему они все должны получать из вторых рук: МХТ учится у природы, а остальные театры - у МХТ? Как вы считаете, эта лидирующая, обучающая, эталонная роль МХТ, отмечающего 110-летний юбилей, сохраняется сейчас?
Анатолий Смелянский: Мне кажется, нет. Она сохраняется внутри МХТ, а уж кто как на нас смотрит - это дело десятое. Если вы перечитаете Станиславского и Немировича-Данченко, то какое-то время для них самым бранным словом было "Малый театр", потом прошло. Это театральная борьба, и она вечна: в какие-то годы, например в 70-е, была другая художественная конкуренция: существовало несколько театров, которые как бы оспаривали первое место в душах просвещенной публики. Была Таганка, был "Современник", был Эфрос, у которого не было театра в прямом смысле слова, но был как бы свой театр внутри Театра на Малой Бронной. Был Товстоногов. Был Ефремов, но уже не Ефремов "Современника", а Ефремов Художественного театра. Был Ленком рядом. И они все вели между собой внутреннее соревнование, которое, как мне кажется, всегда есть в театре. Оно было между Таировым и Вахтанговым, Немировичем-Данченко, Мейерхольдом и Михаилом Чеховым.
Я думаю, что сейчас театральное сообщество совершенно расслоилось, при этом не системно. Есть маргинальный театр, маргинальные фестивали, есть авангардные течения. МХТ - это мейнстрим, как сейчас говорят. Это легендарный театр, существующий сегодня в общем-то не в качестве художественного, а в качестве национального театра, а это совершенно разные понятия. Его "сюжет" как художественного театра в каком-то смысле исчерпан. По сути, он был исчерпан со смертью создателей МХТ. А сейчас это национальный театр, существующий на тех основаниях, на которых в мире существуют национальные театры (но с некоторой российской спецификой, конечно). Художественный театр по природе смертен, национальный - бессмертен. Поэтому никаким эталонным значением по отношению к другим театрам нынешний МХТ, мне кажется, не обладает и не должен обладать. Но внутри этого МХТ все равно есть свой эталон: это тот, старый, великий Художественный театр! Нынешний МХТ живет внутри легенды - и это тяжелая роль. Оглядка на легенду по крайней мере в те тридцать лет, что служу в этом театре, - рутинное занятие. Собираясь что-то делать, часто спрашивают: а как это было бы воспринято "стариками", и т.д. Семейное дело. Даже когда выбирается название, которое уже было в истории Художественного театра, "Белая гвардия", например, или "Господа Головлевы" - это делается осознанно. Тут театр сам для себя ставит высочайшую планку, хочет иногда доказать, что не зря он именуется Художественным театром. Такие моменты внутри переживаются гораздо острее и самим Табаковым, и актерами, когда что-то хочется сделать, "как тогда", но "как тогда" не получается или получается так, что думаешь: да лучше бы этого и не было.
РГ: А какой бы вы период назвали золотым веком МХТ?
Смелянский: Думаю, что золотой век - это от начала до смерти Антона Павловича Чехова. Век "серебряный" - после Чехова и до мировой войны. И все. Потом были, конечно, важные спектакли, были и великие спектакли. Например, в те несколько лет в середине 20-х, когда Станиславский остался один, - Немирович-Данченко был в Америке. Это время "Горячего сердца", "Дней Турбиных", это короткая последняя вспышка его художественного гения, прихода новой потрясающей актерской смены. Ну а потом "год великого перелома", после которого начинается "другой театр". Обо всем этом прекрасно написала Инна Соловьева в своей последней книге о Художественном театре, там же можно прочитать и о том, что стало с идеей художественного театра. Важно помнить великие годы МХТ, важно помнить и годы его позора. Ефремов эти вещи понимал и чувствовал очень остро, и мы, мне кажется, не должны забывать. Особенно в дни юбилеев и всяческих торжеств. У нас как-то не сложилось еще понимание того, что можно иметь прекрасные спектакли и быть совершенно бесстыдным театром.
РГ: Телеканал "Культура" как раз показывает к юбилею МХТ телеверсию ефремовского спектакля "Иванов"...
Смелянский: Как-то я напрямую спросил у Ефремова, про что этот спектакль. И он ответил - про депрессию, про то, как человек впадает в нее и как из нее выходит. Он сам многократно испытывал это чувство. Он каким-то образом угадал этот спектакль, угадал эту пьесу, учуял в ней это ощущение безысходности времени, которое мы теперь называем "застоем". Вот что потрясающе было сыграно и передано. Это "маета" Смоктуновского в будто ограбленном пространстве, это нельзя забыть. Как и декорации Давида Боровского: это дом, увиденный сквозь сад, в котором ветки проросли как метастазы... Многое стоит за этим спектаклем. Это одна из самых выстраданных работ Ефремова, имеющих, если хотите, исповедальный характер. "Иванов" как-то очень подходит для депрессивного времени. Когда-то Станиславский из Америки перед возвращением на родину спрашивал, можно ли будет играть Чехова в новой Москве. Ответ Немировича был категорический, особенно про "Иванова": "до недоуменности несозвучен бодрящей эпохе". А вот ефремовский спектакль оказался в масть самой не бодрящей эпохе нашей жизни.
РГ: А как вы вообще относитесь к телетеатру?
Смелянский: С одной стороны, это полезно, страна большая, многие зрители не имеют возможности увидеть тот или иной спектакль. Но телеспектакли - отдельное искусство, их надо снимать долго и упорно, чтобы сделать театральный спектакль телевизионным продуктом, через который можно почувствовать настоящий театр. А когда снимают рутинно, скверно - огромные художественные потери. При этом какая-то информация широкой публике поступает. Ну, это как уведомительное послание: кто-то, посмотрев телеверсию, захочет посмотреть живой спектакль в живом театре. У нас же не осталось никаких следов даже великих спектаклей недавнего времени, тех же 60-х или 70-х годов, даже рутинной рабочей съемки.