Прежде самой "Варшавской мелодии" Малого драматического театра до Москвы из Петербурга докатились слухи о ней.
О том, какой удивительно ясный, чистый и светлый спектакль - еще один - появился на улице Рубинштейна, ставшей театральной Меккой для русского искусства. О том, что вчерашние студенты - выпускники ЛГИТМиКа 2007 года - в нем творят чудеса, проживая пьесу Леонида Зорина как по нотам, будто музыкальное произведение, в котором из двух половинок складывается одно благозвучное целое. О том, что комок к горлу подступает там буквально на первых же тактах. Стоит только зоринскому Виктору - Даниле Козловскому начать прямо из зрительного зала пробираться к сцене, чтобы рассказать, что был декабрь 46 года. И шел предновогодний снег. И дома решительно не сиделось...
Когда спектакль ставил Сергей Щипицин, указанный в программке режиссером - при осуществлении художественного руководства постановкой Львом Додиным, - он сам еще был студентом. И с будущими актерами на своей преддипломной практике, работая над пьесой, они занимались тем, в чем лучше всего разбираешься именно в молодости, - когда любая случайная встреча не только кажется, но и становится судьбоносной, а первое же расставание означает крах всему, читай - конец жизни. И если раньше в прежних "Варшавских мелодиях" со сцены легендарные актеры, будучи уже во вполне зрелом возрасте, рассказывали, как это когда-то было - бросая ретро-взгляд на прошедшие события и проигрывая еще и еще раз самые приятные воспоминания, то в этой истории все дается так, как оно есть. То есть без обратного отсчета времени и не в ретроспективном ракурсе, а в самом что ни на есть настоящем. Ведь исполнители прекрасно юны, и им нет необходимости вспоминать о том, как они кого-то когда-то любили, - они влюбляются здесь и сейчас. И не сожалеют о прошлом, а теряют связи у нас на глазах с настоящим, - когда любовь делится советскими законами, запрещающими браки с иностранцами, на две страны и земля в одночасье от одного лишь росчерка пера под антигуманным приказом вдруг уходит из-под ног.
А потом Данила Козловский и Уршула Магдалена Малка (полька, закончившая курс Льва Додина в Санкт-Петербургской академии театрального искусства и принятая в труппу МДТ) замечательно сыграют второй этап отношений своих героев - после десятилетней разлуки. Когда их чувства еще живы, но запреты и обязательства все равно оказываются сильнее человека, способного вершить подвиги в профессии и совершенно не властного над своей личной судьбой. А потом будет и трагичнейший третий - финальный этап, после которого понятно: любовь здесь больше не живет и жить никогда не будет, потому что мелочи и суета разрушили личности окончательно и бесповоротно. И ты с рвущим сердце на части прискорбием наблюдаешь за гибелью двух людей, мир которых раньше - еще только двадцать лет назад - вмещал целую вселенную. А теперь сузился до каких-то микроскопических размеров, когда у него заграничные покупки по списку становятся важнее свидания, а у нее встреча со старой любовью рождает лишь досаду от того, что не успела отдохнуть в антракте перед своим выступлением. Потому что устала навсегда. И если раньше ради друг друга они были готовы горы свернуть и уничтожить все государственные границы, будь это в их власти, то теперь, когда ничто не мешает быть им вместе (антибрачный закон отменили, и семейная жизнь каждого из них не сложилась), быть вместе-то они уже и не хотят. Точнее - не могут, потому что уже закончились; перегорели и погасли.
"Когда я, занимаясь со студентами "Варшавской мелодией", перечитал старую, казалось бы, престарую пьесу Зорина, я поразился, как много текста не звучало в тех спектаклях, которые я когда-то видел и в которых играли прекрасные артисты, - рассказывал Лев Додин. - Как выяснилось, это были сокращения цензуры, так сказать, купюры власти. Надо отдать должное советским чиновникам от литературы - у них был тонкий нюх на живую мысль. Я на них всегда гневался, ненавидел их за то, что они душат все даже там, где вроде бы и душить нечего. А на самом деле они понимали: везде, где есть зародыш живой мысли, уже существует опасность. Потому что любая живая мысль - это разрушение антимысли... У Зорина человеческое начало звучит очень нежно и потому особенно мощно. Но в его совсем не только "варшавской" истории это молодое, естественное, доброе, светлое начало вытаптывается и уничтожается, и его хрупкая "лирическая" пьеса начинает отсвечивать трагедией. Потому что разрушение личности - это всегда трагедия. Пусть это разрушение оказывается никому не заметным, даже самому себе... Этой личности можно сочувствовать и сострадать, ее должно понимать, но все равно это разрушенная личность. А человеческая личность, как и человеческие клетки, не восстанавливается".
Страшнее всего, когда это разрушение личности происходит прямо у тебя на глазах. Это вообще, можно сказать, ноу-хау петербургского Малого драматического театра: снимать шлейф узнаваемости с заученных наизусть пьес и показывать истории так, как будто и не по написанному разыгрываются роли, а все происходит именно сейчас. Тем, конечно, слаще радость от взлетов всех додинских "знакомых незнакомцев". Но тем и горше боль от их падений. И тем острее отчаяние, когда история еще одного человека - зоринского ли, додинского ли, - заканчивается на середине пути, в 34 года. Когда черта подводится так рано и запас иссякших сил уже ничто не питает: ни выдохнувшаяся любовь, ни растраченная понапрасну душа. И даже любимая мелодия - варшавская - стихает в повседневности. Ведь ноты в душе уже закончились. И даже все пюпитры на сцене попадали...