Главной интригой первой оперной премьеры 226-го сезона Мариинского театра стало возвращение на родную сцену после рождения сына примы-сопрано Анны Нетребко, не выступавшей в Петербурге почти целый год. Прима вышла в коронной сопрановой партии - Лючии ди Ламмермур, со времен премьеры этой оперы в 1835 году считающейся главным шедевром Гаэтано Доницетти. На сцене Мариинки проект "Лючии" приобрел международный размах, поскольку новая постановка практически целиком прибыла в Петербург из Глазго.
На сцену Мариинки из Шотландского оперного театра пригласили не только команду постановщиков - режиссера, получившего признание в Британии и на Бродвее, Джона Дойла и художников - Лиз Эшкрофт и Уэйн Даудсвел, два года назад создавших спектакль "Лючия ди Ламмермур" на сцене оперного театра в Глазго, но и завезли сценографию и полный комплект костюмов из шотландского спектакля (новые платья к премьере в Мариинке сшили только для Анны Нетребко). Очевидно, что для Шотландской оперы, лишь в последние сезоны выровнявшей свою творческую и финансовую ситуацию после пережитого в 2004 году финансового кризиса, когда массовые увольнения персонала и хористов вылились в демонстративный протест труппы на Эдинбургском фестивале, нынешний совместный проект с Мариинкой выглядит фантастическим успехом. И в Глазго, и в Британии сегодня не перестают восхищаться жестом Валерия Гергиева, взявшего шотландский спектакль в репертуар Мариинки, да еще с участием такой мега-звезды, как Нетребко.
Но без этой преамбулы говорить о достоинствах новой "Лючии ди Ламмермур", сменившей прежнюю постановку 2000 года на сцене Мариинского театра, было бы затруднительно. Основной фокус премьеры свелся, конечно, к возвращению на сцену Нетребко и пристрастному интересу поклонников к ее обновившемуся сценическому облику и голосу. Нельзя сказать, что прима Мариинки, давно поющая партию Лючии, кого-то разочаровала. Но очевидно, что в полную свою артистическую форму певица еще не вошла. Также ясно, что эти два премьерных спектакля, которые Нетребко спела в Петербурге, являются для нее "разгоном" к выступлениям в "Лючии" в Метрополитен, где она должна петь уже в феврале. И там ей будет гораздо сложнее, поскольку придется вступить в конкуренцию с интерпретацией Лючии Натали Дессей, певшей премьеру этой постановки на сцене Мет и потрясшей Нью-Йорк своим тонким, нервным темпераментом и совершенными "трюками" в каденциях. Анне Нетребко придется там включить весь свой природный темперамент, поскольку в шотландском спектакле Джона Дойла ее линия выстроена наоборот - в каком-то меланхолическом и даже заторможенном ключе. У ее Лючии сдержанная пластика, статуарно скупые жесты, концентрация на линии бельканто, что, конечно, не противоречит духу оперы, но слишком дистанцирует от трагической сути образа - не только ведь прекрасной Ламмермурской невесты, но и живой юной особы с подвижной нервной системой, которой наяву являются призраки, которая переживает психологическое насилие брата лорда Генриха, сходит с ума и погибает. Ровно и аполлонически красиво провести эту партию невозможно, но Анна Нетребко в новом спектакле именно на этом пути создает несколько отстраненный и холодноватый образ Лючии. Голос же ее, наоборот, обогатился теплыми красками, объемным, мягким, шелковистым звучанием. Чуть более трагичной "прекрасная Лючия" у Нетребко выглядит в своей финальной сцене, когда появляется в ослепительном сиянии в белом платье, сама напоминая призрак и раскручивая медленными движениями "сюжет" своего бреда (Il dolce suono mi colpi di sua voce - "Я услыхала дорогой его голос"), путая брата, убитого мужа лорда Артура и возлюбленного Эдгара, к которому бросилась с кинжалом.
Нельзя не заметить, что структура спектакля Дойла выстроена слишком уж лаконично, если не сказать прямо - сводится к разводке певцов на сцене. Но этой скупостью средств режиссер поневоле выдвигает на первый план солистов, предоставляет им инициативу развернуть драму в вокальном, белькантовом аспекте. И здесь, несмотря на весомое количество хорошо спетых сцен и арий певцами Мариинки - Алексеем Марковым (лорд Генри), Сергеем Семишкуром (сэр Эдгар), Эдуардом Цангой (Раймонд), перекачать статику на сцене в подлинное трагическое действо все-таки не удается. На атмосферу спектакля работает лишь мрачный шотландский пейзаж - с луной, выплывающей из темных рваных туч, далекими холмами и инфернальным светом вечности, и хмурый хор с длинными корявыми палками в руках, которыми плебеи в эпоху Робин Гуда выясняли отношения. Сценический же антураж - унылая лестница и колонны - выглядит просто задником для певцов, так же, как жесткий и не всегда корректный по динамике оркестр под управлением Кери-Линн Уилсон.